Осень семнадцатого - Василий Павлович Щепетнёв
И, наконец, третье, и самое зловещее: «Святогор» не был застрахован! Командир корабля, старший лейтенант флота Неупокоев, человек, видимо, решительный и бережливый, посчитал, что требуемая страховым обществом сумма за переход из Портсмута в Санкт-Петербург непомерно велика, и самовольно решил сэкономить казённые средства. Не к полюсу же, возможно, рассуждал он, пойдет ледокол, а по чистому и мирному, исхоженному вдоль и поперёк морю, налаженным, как часы, путём. А уж там, в Санкт-Петербурге, можно будет и страховаться. У своих страхователей. На пользу Отечеству.
И в результате никакого возмещения за «Святогора» ожидать не приходится, а стоил он, между прочим, четыреста тысяч фунтов, что составляло почти четыре миллиона рублей золотом. Как и почему старший лейтенант Неупокоев допустил отсутствие страховки, уже не спросишь, ибо Неупокоев в настоящее время числится пропавшим без вести, вместе с ещё тремя офицерами, имеющими, по странному совпадению, самое непосредственное отношение к финансовым делам корабля.
— Такие, — заключил Зубатов, тяжело вздохнув, — дела, Ваше Императорское Высочество.
Я поблагодарил Сергея Васильевича за обстоятельный доклад, и он помчался назад, на ближайший поезд, в Берлин, ибо комиссия продолжала свою работу, обещая раскрыть новые, ещё более изумительные подробности.
Значит, плакали наши четыре миллиона золотом. Печально. В голове, помимо воли, вертелся один навязчивый вопрос: какова же была та сумма страховки, что показалась лейтенанту Неупокоеву «непомерной»? Не была ли она завышена намеренно, дабы создать предлог для отказа? Отказать или отказаться? В тонкостях страхового дела, как и в тонкостях придворного этикета, всегда скрыто нечто большее, чем кажется на первый взгляд.
Мы стали готовиться к отъезду. Мне, учитывая моё плачевное состояние, любезно предоставили портшез, но я с негодованием отказался. Не хочу, чтобы фотография моей персоны красовалась на первых полосах бульварных газет в виде немощного инвалида, вносимого в вагон на руках дюжих гайдуков. Нет, уж лучше превозмочь боль. Цесаревич здоров, здоров, здоров! А ушиб — так это сущая безделица, дело житейское.
Добрались до поезда. И я взошёл в вагон аки барс под вспышки магния, Бадмаев дело знает, не зря Papa в милости своей утвердил за ним чин действительного статского советника.
Но когда я расположился в своем вагоне и вновь раскрыл Конан-Дойля, вбежал запыхавшийся Сазонов, размахивая листком бумаги:
— Ваше императорское высочество! Срочная телеграмма из Петербурга! На Государя совершено покушение!
Мир, и без того стоявший на краю пропасти, накренился, готовый рухнуть в неё окончательно.
Глава 14
16 октября 1917 года, понедельник
Не пей вина, Гертруда!
Я бродил по парку. Один. Нет, не один, конечно, — это было бы уже слишком по-лермонтовски, да и небезопасно в нынешних обстоятельствах. Рядом, как тени, неотступно следовали Мишка и Гришка. Но это, разумеется, не в счет. Одному можно быть и средь шумного бала, что неоднократно доказывала великая русская литература, да и моя собственная жизнь. Одиночество — это состояние души, а не счет присутствующих тел. А душа моя в тот час была одинока, несмотря на верных казаков и незримое, но ощутимое присутствие иной охраны, угадываемой меж деревьев.
Осень окончательно и бесповоротно вступила в свои права. Листья падали и падали с тихим шелестом, похожим на шепот охранников, первый, первый, я седьмой, Алмаз подходит к скамейке; дождь то робко начинался, мелкими, колючими каплями, то отступал назад, чувствуя свою избыточность, и без него было насквозь сыро, промозгло и тоскливо. Воздух был тяжел, как крышка гроба Святогора, и так же плотно пригнан к краям горизонта.
Присел на холодную, влажную скамью, вытянул ноги. Отдыхаю, — сказал я сам себе, и тут же засомневался. Отдых — это когда тело и дух просят передышки от трудов. А что есть мой труд? Существовать. Быть. Нести на себе вселенский груз, который свалился на плечи так внезапно и так окончательно. И вот что странно: ноги не болят совершенно — ни здоровая, ни та, что была травмирована в Вене. Стоило мне узнать о смерти Papa, как боль ушла. Ушла мгновенно и безвозвратно, словно ее и не было. Врачи, я полагаю, списали бы это на могучую власть психики над немощной плотью. Возможно. Но я склонен думать иначе. Просто мне нельзя теперь болеть. Нельзя — вот и всё. И тело, послушный, а иногда и коварный механизм, поняло это лучше разума. Исчезли не только боли, но и всякие иные признаки недавней травмы — rubor, tumor, calor, dolor et functio laesa. Это в «Газетке» новая рубрика: школа юного санитара, вот я и почитываю ради всестороннего, гармонического развития пионерской личности.
Мимо, безнаказанно каркая, пролетела ворона. Чёрный, угловатый комок зловещей энергии. Теперь-то их стрелять некому. Papa не давал им спуску, для тренировки глаза и руки, как он говаривал. Теперь его винтовки и револьверы молчат. А вороны, чувствуя это, стали наглы, как бесстыжие политики в оппозиционной газете.
Я сидел и перебирал в уме факты. То, что считается фактами. Эти сухие, лаконичные кирпичики, из которых состоит здание чудовищной трагедии. Но разве могут кирпичи объяснить архитектуру ада?
Покушение было задумано не только на Papa; под ударом оказалась вся семья. Papa и сёстры, все четыре, гуляли по парку — вот как я сейчас. Совершали свой обычный утренний моцион, С ними, для порядка и помощи, были санитары, Питер и Поль, но кресло катили Ольга и Татьяна, попеременно. Дело нетрудное, ход у кресла легкий, Papa шутил, что это его сухопутная яхта. И, конечно, то там, то сям, а, точнее, везде, находилась охрана. Должна была находиться — так вернее, в этой оговорке кроется суть.
И вот здесь, на этом самом месте, где я сейчас сижу, и произошло нападение. Шестеро офицеров с крейсера «Аврора». Ирония судьбы, достойная пера Светония или Тацита — «Аврора», богиня утренней зари, чье имя носил корабль, принесла не рассвет, а кровавые сумерки. Как они здесь оказались? Явились представляться по случаю награждения. Шли во дворец, но по пути, в тенистом изгибе аллеи, свернули. Их, конечно, сопровождали двое наших офицеров из дворцовой стражи, как и положено по служебному протоколу. Их тела, заколотые кортиками, позднее были найдены в зарослях орешника, первые жертвы того дня.
Напав на семью, заговорщики первым делом открыли огонь по Питеру и Полю, вероятно, считая их опасными профессиональными бойцами. Стреляли они из браунингов М1906, карманных, изящных
