Штуцер и тесак - Анатолий Федорович Дроздов
Били мы по лошадям. Здесь нет защитников животных, а боевой конь воспринимается, как в моем мире танк или бронетранспортер. Чем больше вывел из строя, тем лучше. Получив отпор, французы отскочили и попытались обойти нас с флангов, то есть просочиться сквозь лес. Ага, счас! Зря, что ли, засеки рубили? Заодно мы приласкали их огнем из ружей. Пушки разворачивать не стали – они более уязвимы. Я тоже стрелял и, похоже, попадал. Обломавшись, французы не придумали ничего лучшего, как повторить лобовую атаку. На нас устремились тысячи коней. Их всадники махали саблями и вопили. И вот тут у меня душа ушла в пятки. Казалось, ничто не в состоянии остановить эту лавину. Мы стреляли, как заведенные. Не только мне, но даже бывшим гарнизонным солдатам было ясно: спасет только скорость перезарядки. Споро молотили пушки – Егор неплохо натаскал за эти дни своих подчиненных. Очень скоро опушку затянуло пороховым дымом, и мы лупили в это облако вслепую – в кого бог положит. Я все ждал, что вот-вот из дыма вынырнут оскаленные морды лошадей, и нам придется отбиваться от всадников штыками и прикладами, но не случилось – французы не выдержали. Сквозь треск выстрелов мы различили удалявшийся топот копыт, и Спешнев приказал прекратить стрельбу. Когда дым рассеялся, стало ясно: враг отступил. Мы с Семеном вскочили на коней и выехали в поле на разведку. Там окончательно убедились: французы ушли совсем.
Дальше был спешный сбор трофеев. Война сама себя кормит. После нашей негоции в Смоленске это дошло до каждого солдата. Егеря получили деньги, их кормили от пуза, не жалея мяса и водки, им выдали сукно на мундиры и новые сапоги. Все знали, откуда счастье, поэтому потрошили французов с душой. Попадавшихся при мародерке раненых не трогали – просто оттаскивали их в сторону, не забывая, однако, забрать оружие. Тащили сабли, пистолеты, амуницию, саквы, прочий хабар. Синицын переживал, что нельзя забрать седла – за них в Смоленске дали бы хорошую цену. Однако места в повозках не хватило, хотя с десяток самых ценных фельдфебель заныкал. Разжились и лошадьми: с десяток их, потерявших всадников, удалось поймать. Некоторые стояли возле убитых наездников и легко дались в руки. Пахом, осмотрев коней, долго ругался, поминая французов нехристями. Спины у многих лошадей оказались капитально стерты[93]. Фурлейт намазал их моей мазью и запретил оседлывать добычу. Синицын спорить не стал: кавалерийская лошадь стоит дорого, зачем портить товар? По лицу фельдфебеля было ясно, что в этот раз интенданты получат от нас шиш с маслом, а не трофеи.
Завершив мародерку, мы сели в седла и отправились в Смоленск. Отдохнувшие кони шли ходко, и спустя пару часов мы догнали дивизию. После краткого разговора с генералом встали рядом на бивак. В наступавшей темноте ехать в Смоленск было поздно, да и незачем. Вспыхнули костры, над ними повисли котелки с водой. Скоро она закипит, кашевары бросят в нее крупу с салом. Чем хороша гречка, которой снабжают армию? Варится быстро. Двадцать минут – и готова. А пока оголодавшие солдаты жевали хлеб – у нас его много. Я тоже помыл руки и пристроился на принесенном Пахомом седле. Достал из сумки краюху. Жрать хотелось – просто сил нет. Рядом примостился Спешнев. Но пожевать вволю мне не дали. У огня возник молоденький офицерик в егерском мундире.
– Господин штабс-капитан! – обратился к Семену. – Прапорщик 49-го егерского полка Ильин. Извините, что мешаю, но нам сказали, что у вас есть лекарь. Командир батальона ранен.
– Идем, – сказал я, вставая. – Пахом, подай лекарскую сумку!
Рана подполковника оказалась не сказать, чтоб тяжелой, но крови он потерял много. Сабля разрубила плечо. В горячке боя было не до перевязки, а потом полк отступал… Я промыл и зашил рану, положил поверх бальзам Руцкого и забинтовал.
– Жить будет! – успокоил окруживших меня офицеров. – Пусть отдыхает. Еще раненые есть?
Нашлись. Не много и большей частью легкие. Оно и понятно: тяжелые остались в Красном и на большаке – вывезти их не было возможности. Последнюю перевязку закончил в темноте при свете костра.
– Благодарю, – сказал не отходивший от меня Ильин. – Извините, не знаю вашего имени.
– Руцкий Платон Сергеевич.
– Спасибо, Платон Сергеевич! В первый раз вижу, чтоб так обходились с солдатами. Извините, но нечем отблагодарить. У нас даже еды нет – повозки с провиантом пришлось оставить. У солдат хоть хлеб в ранцах остался, а у нас – ничего, – он развел руками.
– Вот что, Ильин, – сказал я. – Берите своих офицеров и приходите к нам. Накормим.
Он кивнул и убежал в темноту, а я отправился к своим. Там сообщил Спешневу о приглашении. Он одобрил и велел денщику принести два котелка с водой. Солдаты к этому времени поели, так что свободные нашлись.
Пока вода закипала, я порезал на расстеленной салфетке хлеб, сало и ветчину. Распластал вдоль свежие огурчики. Мы командиры или кто? Пахом притащил манерки с водкой. Успел как раз к приходу гостей. Офицеров оказалось семеро. Поздоровавшись, они по очереди представились (мы – взаимно) и сели вкруг костра на принесенные денщиком Спешнева и Пахомом попоны. Я пустил по рукам манерки и бутерброды с салом, ветчиной и огурцами, которые наловчившийся Пахом сооружал с молниеносной быстротой. Пока гости пили и закусывали, я нанизал ломтик сала на прутик и поднес его к огню. Сало почти мгновенно заскворчало и начало брызгаться жиром. Выхватывая прутик, я орошал им подставленный ломоть хлеба.
– Вкусно пахнет! – сказал сидевший рядом офицер, отрекомендовавшийся поручиком Голициным. Ни дать, ни взять! Корнета Оболенского только не хватает.
– Попробуйте! – предложил я, передавая Голицину прутик и пропитавшийся жиром ломоть хлеба.
– А вы?
– Мне Пахом другой даст.
– Спасибо! – поблагодарил поручик и впился зубами в горячее сало.
– А нам можно? – загомонили другие офицеры.
Пахом сбегал к недалеким кустам и принес охапку прутьев. Офицеры увлеченно принялись жарить сало. Я тоже не отставал. Так есть научил меня дед. И вот что скажу: вкусно неимоверно. Особенно, когда походишь по лесу до гудения ног…
Пока жарили, поспела каша. По рукам вновь пошли манерки с водкой, затем заработали
