Виктор Дубчек - Красный падаван
— Ты толковей Дмитрия Михалыча знаешь кого?
Генерал-майор задумался.
— Если и знаю, то здесь их нет.
— И я не знаю, — согласился начштаба, — а мальчишка именно его привозит, причём практически живого. Объяснишь?
— Имей совесть, Алёша, — в голос уже засмеялся Рокоссовский, — ну как я тебе объясню, когда себе объяснить не могу? Одно скажу: пока у парня дело делать получается — я его во всём поддержу и отнесусь с полным уважением.
— Ну, чего-чего, а чванства в тебе отродясь не бывало, это да, — заметил Маслов. — И это очень, я считаю, правильно: ни возраст, ни звание сами по себе ничего не значат, только чтоб человек был с толком, а без гнили. Обратил внимание, кстати, как Половинкина союзники уважают? Тебя, извини, конечно, Константин Константинович, так не уважают. Старкиллер этот дурноватый его, по-моему, вообще боится.
Рокоссовский хмыкнул:
— А ты знаешь, что он в том шталаге вытворил? Если уж Мясникову не по себе стало…
— Это не шталаг был, — после продолжительного неуютного молчания упрямо сказал начштаба, — просто временный лагерь для военнопленных красноармейцев. И я Половинкина не осуждаю. Ты сам в Первую германца рубил.
— Во-первых, всё-таки не тракторной рессорой. А во-вторых, рубить — рубил, но разве ненавидел?
— Не помнишь просто. В молодости обязательно надо сильно любить и сильно ненавидеть. Пока сильно любишь и сильно ненавидишь — остаёшься молодым. Ты вот старый стал. А мне ту гниль фашистскую жалеть — зазорно было бы. Давай-ка ещё чаю?
Комкор вскинул руку, посмотрел на часы.
— Нет, Алексей Гаврилович, извини: товарищ Карбышев должен бы на сегодня с процедурами закончить, пора нам с картами поработать.
— Да! — оживился Маслов. — А с Припятью он красиво придумал, согласись?
— Соглашаюсь, — покладисто согласился Рокоссовский, — хотя с авиацией всё-таки перестраховывается.
— Просто зенитки наши в действии ещё не видел.
— А ты себя вспомни в первые дни, — вставая, рассмеялся Константин Константинович.
— Это верно, — сказал Маслов, провожая начальство до дверей, — жаль только, что у самих нас пилотов-то так и нет.
* * *— Сегодня нет — завтра будут, — внушительно произнёс полковник Ламтюгов, заправляя на место пустой левый рукав гимнастёрки. — «Ты хочешь сделать передовой свою страну в смысле поднятия её государственности, — подымай грамотность населения, подымай культуру своей страны, — остальное приложится».
— Товарищ Сталин, заключительное слово на совещании ЦК ВКП(б) в одна тысяча девятьсот двадцать третьем году.
— Молодец, Корнеев, — кивнул полковник, — политически растёшь, подчёркиваю: политически. Только «одна тысяча» не говорят — просто «тысяча».
— Есть просто тысяча, — браво ответствовал слегка уязвлённый молодец Корнеев.
Кожедуб улыбнулся про себя.
Лопоухий и правда оказался парнем замечательным, несмотря даже на склонность к зубрёжке. Но это ничего, просто складка такая — не особо-то противная. Бывают отличники — как жуки навозные: зубрят, суетятся, а «шарик» отбери — ничего от человека и не осталось.
Ну, Корнеев не такой, компанейский парень, правильный. Просто любит знать. Хотя новые машины — не освоит.
Черт его знает почему, а просто Кожедуб это чувствовал, он всегда чувствовал.
В себе-то Иван Никитович, мужик солидный, только за пару недель до начала войны сравнявший двадцать первый год, не сомневался ни капли. Он и всегда был такой: не сомневался. Вернее, ежели и сомневался, то не в своих собственных способностях. Ну, так вот просто: в других людях, допустим, поймут ли, оценят, отпустят ли наконец на фронт. А в себе — не сомневался.
Когда впервые новые машины увидал, сразу понял — он на них полетит. А они ему — покорятся. Хоть и выглядели те машины по-настоящему странно, а устроены были и того необычайнее. Впрочем, по-настоящему масштабы необычайности начали доходить до курсантов только в тот день, когда им представили инструктора по пилотажной подготовке.
Невысокий человечек с узкими губами и серым, очень-очень плоским лицом стоял перед строем в окружении сразу двоих — ага, как же — переводчиков. Впрочем, толмачеством эти на редкость дюжие парни тоже пробавлялись — инструктор по-русски не говорил. Его голос вообще звучал так, словно речь держалась под водой, и если в первый момент курсанты приняли было человечка за японца или китайца — а технику, соответственно, за продукт неведомой восточной науки, — то сиплые булькающие звуки приветствия сразу опровергли такое поспешное мнение.
Да и то сказать — с чего бы японским фашистам поддерживать СССР в борьбе с фашистской Германией, да ещё вступать со страной победившего социализма в военный союз?
Это был именно союз, в чём и заверил курсантов плосколицый инструктор по фамилии Аиаиуай. Имени у него не было вовсе, а называть щуплого пилота практически сразу начали, ясное дело, товарищ Ай-яй-яй. Впрочем, судя по чуть заметным ухмылкам переводчиков, подобное имятворчество оригинальностью не отличалось.
А вот сам товарищ Ай-яй-яй отличался, ещё как. Он был не с нашей планеты.
Никто ни разу не сказал этого курсантам прямо: «союзник» да «союзник». Но дураков среди них не водилось — отобрали действительно толковых, — и завораживающее слово «марсианин» прозвучало в казарме в тот же вечер.
Сам Кожедуб ещё некоторое время выражал скепсис: уж очень хотелось поверить в такое чудо, а он привык сопротивляться порывам, резонно полагая себя хозяином собственных страстей, но не наоборот. Сдался он на следующий день, когда из тонких уст товарища Ай-яй-яй прозвучало завораживающе-близкое — «космос».
Сладко ёкнуло под ложечкой.
Космос!
— Выход на СИД-аппарате в космос категорически воспрещён. Интегрированная система жизнеобеспечения в кабине пилота не предусмотрена. В общем случае воспрещается превышение личного биологического предела по высоте без использования полётного костюма.
— Что за полётный костюм? — поинтересовался Кожедуб.
— Ознакомление с устройством и функционалом скафандра по программе предусмотрено позже, — пробулькал товарищ Ай-яй-яй. — В настоящее время ваша подготовка сосредоточена на действиях строго в атмосфере. Две основные модели…
— Когда мы приступим к полётам? — прямо спросил Иван Никитович. — Страна воюет, мы должны быть на фронте.
— Кожедуб! — погрозил ему единственным пальцем на единственной руке полковник Ламтюгов. — Ежели остро не сидится, могу в пехтуру устроить рядовым.
— Не выйдёт, — дерзко сказал Иван Никитович, — я секретность подписывал. И я истребитель, между прочим.
— Ты пока не истребитель, ты пока пустое место. Без боевого опыта. «Между прочим».
— Товарищ полковник, а вы же говорили, что боевой опыт здесь как раз не важен? — примирительно заметил добродушный Корнеев.
Ламтюгов кивнул.
— Точно так. Вас отбирали по способности быстро адаптироваться к новым принципам ведения воздушного боя. Но что-то вот товарищ Кожедуб адаптироваться не желает.
— Виноват, товарищ полковник! — гаркнул товарищ Кожедуб, незаметно потирая ушибленные рёбра. Негодяй Корнеев ухмыльнулся и убрал локоть. — Желаю адаптироваться. Только когда мы к самим полётам перейдём?
— Отставить полёты. Машины в управлении предельно простые, с этим у вас проблем не предвижу. В качестве примера приведу: я вот справился.
Ламтюгов снова продемонстрировал ужасно одинокий палец. Увечья своего полковник, как всякий настоящий вояка, ни капли не стеснялся, но дело было не в увечье: если уж однорукий справился… Аргумент был железный, курсанты притихли.
— Вопрос в другом: массовое производство осваиваемой техники недоступно. Для умственно отсталых подчёркиваю: пока недоступно.
Он внимательно посмотрел на Кожедуба. Тот ответил взглядом честным и старательно пустым. Лётчики — молодой и старый — друг друга поняли.
— Машины предназначаются исключительно для специальных операций, — сказал Ламтюгов. — Стратегия и тактика применения отличаются существенно, подчёркиваю: существенно. Так что к полётам будут допущены только те из вас, кто в совершенстве освоит тренажёры.
Он вздохнул и поднял взгляд к потолку учебного ангара.
— А там… как знать, Кожедуб, как знать. На Земле-то тебе явно тесновато.
ГЛАВА 24
Снится ли дроидам А. С. Пушкин
— Поэтому ты вновь позволил победить себя?
— Да, господин.
Признать поражение… почему-то это оказалось легко, совсем легко. Как будто Старкиллер точно знал, что Учитель не осудит его. Как будто в этом поражении не было ничего стыдного, как нет ничего стыдного в опыте, который ты выносишь из учебного поединка — даже проигранного.
