Убей-городок-2 - Евгений Васильевич Шалашов
И что тут сказать? Здесь даже не манипуляция, а умелое психокодирование. Заключенный нашел женщину, у которой не сложилась личная жизнь, но которая мечтает о муже и ребенке. И вот, пожалуйста. Цикл писем — и у Веры складывается впечатление, что она любима, что у нее впереди самое светлое будущее, что ее мечты сбудутся. А то, что ее избранник сидел в тюрьме, ее не смущает. Тем более, что он попал туда случайно. Да он просто герой — вступился за честь девушки. И вот, он даже не жалеет о своем сроке.
В воображении Веры Петровны сложился образ честного (он же не отрицает, что сидит в тюрьме), благородного (вступился за незнакомую девушку), работящего (не боится и хочет работать), а еще — очень заботливого и нежного.
Что ж… Отбросив в сторону эмоции, можно сказать, что убитая женщина стала жертвой опытного преступника, который использует доверчивых женщин в своих целях. И этот матерый преступник упоминает, что он «ходил в моря». Значит, морские узлы вязать умеет. То есть он вполне может быть убийцей учительницы. Только вот что у них там произошло? Ведь эпистолярная эпопея заводилась явно не для того, чтобы сразу порешить жертву. Она должна была, скорей всего, по замыслу Дон Жуана, представить и стол, и дом, как говорится. На ней предполагалось долго паразитировать, но что-то помешало. Вообще получается, что этот Анатолий — фигура очень интересная.
Одна беда, что кроме имени, мы так ничего и не узнали. Ну почему Вера Петровна не сохранила конверты? Там бы и имя с фамилией, и адрес тюрьмы. Зацепиться-то не за что. Или…? Что-то такое мелькало.
Я снова полистал письма и в предпоследнем нашел: «А из города имени Всесоюзного старосты ехать не близко». Всесоюзный староста — Михаил Иванович Калинин. Вряд ли Калининград. Скорее всего Калинин или Калининская область. А тамошние зоны мы знаем. Конечно, Анатолиев, откинувшихся с кичи, может оказаться много, но не чрезмерно.
Глава девятнадцатая
«Папин любимчик»
— А-а, папин любимчик пожаловал, — хмуро обронил Серега Савин, отрывая взор от стола, на котором лежала одна-единственная бумажка. — Опять пришёл свой длинный нос во все дыры совать?
Я демонстративно потрогал свой нос, чтобы выразить несогласие с услышанным — вполне обычный носик, не как у Буратино, и он мне слишком дорог, как часть моего несравненного облика, чтобы совать его в какие-то там дыры. А папа-то у нас кто? А, понятно — майор милиции Семенов.
Савин был явно не в духе. Включение меня в группу по раскрытию он, видимо, воспринял, как личную обиду и невысказанный намёк на собственную несостоятельность. А ещё до меня докатилось, что он вчера ездил в СИЗО для разговора с Барановым — и не преуспел. Доставленный из камеры Баранов нёс какую-то ахинею, что хотел пошутить, дескать, а потом и вообще отказался от разговора. Хорошо ещё, что Савин поначалу намеревался задавить его без предъявления улик, типа, давай, колись, нам и так всё известно, и не вывалил Баранову все козыри сразу. Так что самое интересное ещё впереди. Это мне потихоньку Джексон поведал.
Бедный Савин. Если бы он знал, с чем я сейчас к нему пожаловал, он бы, пожалуй, удавился. Когда я вчера понял, с чем ко мне пришла гражданка Мякишева, то мысленно застонал: ну почему это всё мне? Почему она на входе в отделение не наткнулась на Джексона, или на того же Савина, к примеру? Да хотя бы на любого другого милиционера! Я что, каким-то сверхъестественным образом притягиваю события к своей персоне? Причём сам не знаю, как. Уж не связано ли это с тем временным кульбитом, в результате которого я оказался здесь и сейчас? Кто же мне поверит, что я сначала случайно подсказал про дачу, а теперь совершенно случайно наткнулся на письма возможного убийцы?
Вот посадят меня на прикованный к полу стул, направят прожектор в рожу, и некто, невидимый из-за слепящего света, грубо спросит:
— Воронцов, зачем ты написал эти письма от имени какого-то Анатолия? Следствие хочешь запутать? И вообще, тебя слишком много в этом расследовании. Какую цель ты преследуешь? А может, это ты убил несчастную учительницу? Колись, придурок!
И крыть мне будет нечем. Потому что на подобные вопросы разумного ответа не придумать. И тогда меня арестуют и перестанут искать настоящего преступника. Так и сгину я в собственном прошлом, и оплакать меня будет некому.
Однако, хватит фантазировать. Вон Савин сидит и ждёт, что я ему отвечу на его колкость. А я ему отвечу, я ему сейчас отвечу.
— Вот!
Я смиренно положил перед сыщиком зелёную папочку и собственный рапорт сверху.
— Что это? — вопросил Савин, всё ещё не желая разговаривать со мной по-дружески.
— Письма, — сообщил я. Потом уточнил: — Письма Вере Антоновой от некого Анатоля. Ты рапорт-то мой прочитай.
Савин прочитал рапорт и странно посмотрел на меня. Во взгляде явно читался вопрос:
— Опять ты?
Я виновато развёл руками.
Сыщик читал письма: сначала бегло перебирая листочки, потом всё внимательней, а я тихонько наблюдал за ним. Наконец, он отложил бумажки, и на лице его отразилось некоторое подобие надежды на лучшее.
— И что ты по этому поводу думаешь?
Я не стал крутить вола за хвост.
— Думаю, что это убийца. Только здесь, скорей всего, эксцесс исполнителя. Судя по письмам, этот Анатолий прицеливался надолго осесть у своей эпистолярной барышни, но что-то пошло не так.
— Во-от, — пустился в рассуждения Савин, — процентов восемьдесят в его письмах — враки, но кое-что может оказаться и правдой. Про сына прокурора — это набивший оскомину тюремный фольклор, на него только наивные учительницы и могут повестись. Про море — пятьдесят на пятьдесят. Про маму — тоже, пожалуй, враки. Для пущей жалости прибавлено. Но, заметь, никаких адресов и вообще ориентиров по местности. И ни одного конверта на квартире у Антоновой, и здесь, — он указал на папку, — тоже нет.
Савин начал убирать бумажки в папку.
— Нам бы только колонию установить, из которой он откинулся, — произнёс он мечтательно.
В письмах ещё вчера я заметил толстую подсказку на этот счёт, но помогать Савину из соображений мелкой мести за утреннюю реплику не стал. Пусть сам помучается.
Но сыщик словно услышал мои мысли.
— Постой-ка, постой, —
