Гарпунер - Андрей Алексеевич Панченко
— Значить признаваться добровольно не хотите, а между тем у нас есть показания аж двух свидетелей! — Следак бросил перед собой на стол два листа бумаги, впрочем, не показывая мне их содержимое. Казалось следователь меня вообще не слышит. Мои оправдания людям «железного наркома» были не нужны, у них есть показания двоих мудаков и им этого достаточно, пироги тут пекут и на куда более слабых дрожжах…
В рыло я получил лишь после того, как через четыре часа допроса, после, наверное, сотого предложения подписать признательные показания, выхватил протокол и порвал его к чертовой матери! Такой облом для следака! Компов и принтеров ещё нет, просто так новую бумагу не распечатаешь и придётся всё переписывать вручную, а там без малого шесть страниц было! Ну как тут не обозлиться? Вот и не выдержала, душа поэта, крикнул он двух добрых молодцев, которые и отоварили меня по полной программе под злобный шёпот расстроенного чекиста.
Через четверть часа меня тычками прикладов прогнали через пустынный двор, и швырнули на порог камеры. Жестоко избитый, я не сразу пришел в себя. Меня подняли крепкие руки сокамерников и положили на жёсткие нары, как раз на те, которые должны были мне достаться ещё не скоро и строго по очереди. Но я хитрый, видите, как всех обошёл — без очереди умудрился пролезть! А впереди меня ждали не менее увлекательные приключения и занимательные ночи, похоже следак от меня просто так не отстанет.
Глава 19
Больше меня не били, да и я не пытался «рвать и метать», просто тупо говорил слово «нет» на всё что мне предлагали. Следак сыпал оскорблениями, провоцируя меня на ответ, но я только молча смотрел в его лицо в такие моменты, и он как не странно «сдувался» через минуту.
— Сопляк, в высокие материи полез! Ничего, расколешься, будешь как шелковый! У нас не такие раскалываются! — следак явно младше меня по возрасту, но по положению в данный момент, он почти царь и бог — ничего, посидишь несколько лет, это если не расстреляют конечно, за ум возьмёшься!
Он цинично заявил, что тюрьма — высшая школа жизни. Не каждому дано её пройти, но мне мол сильно повезло, как раз я и получу там знания. Я же смотрел на этот мудак и думал только о том, что возможно скоро он сядет на моё место, да тут даже гадать не надо, почти на сто процентов так и будет.
А допросы продолжались. Молчаливые конвоиры то и дело уводили в ночь арестованных и не всегда возвращали их назад. В камере, после каждого возвращения очередного сидельца с допроса всегда звучали стандартные вопросы: «Признался? Подписал?». На стандартное «нет» все только молчали, понимая, что мучения упрямца ещё не закончены, ну а на редкое «да» или «частично», звучали слова сочувствия, да и то, совсем даже не искренне.
— Нет, я ни в чем не виноват — отвечаю я на очередной вопрос старосты, и тут же к разговору подключается профессор.
— А вот возьмут на конвейер, так признаешься! — голос у доходяги злорадный. Все в камере уже знают, что он с готовностью подписывает все протокола и только потому ещё тут, что с диким рвением на каждом допросе называет всё новые и новые имена — Там все подпишешь!
На дурачка никто старается внимание не обращать вот и я не удостоил его ответом, протиснувшись от входа к своим парням. Мы, моряки, держимся тут кучно, помогаем друг другу и поддерживаем, нас всего четверо в камере, двое военных так с допроса и не вернулись. Профессор же, не услышав ответа на свой спич вернулся к привычному занятию — он быстро писал карандашом на бумаге. Он периодически останавливался, сосредоточенно задумывался, грызя карандаш, лихорадочно перелистывал и просматривал уже заполненные листы бумаги. Затем на бумагу ложились новые ровные строчки. Я спросил как-то у старосты:
— Что это он всё время пишет? За то время что я тут, он два карандаша уже исписал и два сгрыз. Стихами что ли балуется старикашка?
— Жалобу. Куда-нибудь в высшую инстанцию — хмыкнув ответил тюремный сторожил — чаще всего Сталину и Генеральному прокурору письма шлёт — в день по два письма обычно, но бывает и три, и четыре.
В тюрьме меня сфотографировали в фас и в профиль, предложив раздеться по пояс, осмотрели и записали особые приметы, взяли отпечатки пальцев. Меня осмотрел тюремный врач и записал все болезни, которыми когда-либо я болел, причём при осмотре он «тактично» не замечал подживающие синяки и ссадины, которые покрывали моё тельце после первого допроса.
— Встать, контра! Постой пару часов и подумай — после очередного трёхчасового допроса следак видимо решил отлучиться на обед. Он крикнул конвоиров и один из них занял мой стул своей задницей, а второй устроился на месте следователя, я же остался стоять. Солдаты молчали, молчал и я, только однажды попытавшись опереться на стену, что сразу же вызвало негативную реакцию.
— Не опираться на стену! Стоять прямо! — видимо процедура уже отработана до автоматизма, потому что сказали они этот прямо-таки синхронно, в один голос.
— Больно надо! — огрызнулся я. Стоять я могу долго, за несколько месяцев плавания и охоты на китов, да всё время ища точку опоры на качающейся палубе, мои ноги стали как у марафонца, крепкие и жилистые.
Возвратившийся через два часа следователь спокойно спросил:
— Признаваться будем Жохов?
— А! Хрен с вами! Можно я только сам на листе бумаги напишу, как было? У вас тут в протоколе не все преступления описаны. Ну а я сам, добровольно, и во всех подробностях, мне же это зачтётся?! — сделал я вид, что сдался.
— Не положено! Протокол я должен заполнить сам, а вы подпишите! — снова перешёл на «вы» обрадованный следак — можете диктовать мне, а я запишу. То, что вы чистосердечно хотите признаться, вам без сомнения зачтётся, за это можете не переживать. Хотя ладно. Садитесь и пишите, я потом перепишу в протокол.
Следак положил на стол серый лист бумаги и поставил перед
