Полли Чармс, Спящая Женщина - Аврам Джеймс Дэвидсон
Хихиканье, шутки, люди проталкиваются вперёд, люди отступают назад. Потом приказчик, посмотрев на свои часы, болтающиеся среди брелоков и печаток, говорит: — Очень хорошо. Один вопрос, а потом я должен идти. Милая дама: кто такой Франчек? И где он?
Мургатройд подносит ложку к её губам и, действительно мягко, приподнимает её голову. — Только ложечку, Полли. Вкусная ложка кое-чего хорошего. За папу Мургатройда. — Гладкая и безволосая голова склоняется, словно у отца, балующего больное дитя. Губы раздвигаются, медленно и слабо. Ложка звякает о ровные ряды зубов. Убрана. — Замечательно, Полли. Ты хорошая девочка. Папа Мургатройд очень доволен тобой. А теперь, пожалуйста, ответь на вопрос. „Кто такой Франчек? И где он?“
Губы раздвигаются снова. Слышится слабый, очень слабый вздох. А затем, голосом девочки в середине подросткового возраста, притворяющейся гораздо младше, с искусственными и неестественными интонациями, Полли Чармс произносит:
— Я в Америке, брат. С дядюшкой.
Все оборачиваются к старому франту, который стоит, уперев одну руку в бок, с выражением того, кто ждёт, что его одурачат. Но кто не поддастся, даже если так и будет. Потому что этого и ждёт. Это выражение исчезло без остатка. Он разинул рот.
— Ну, Мориц. И что насчёт этого? — надавили на него.
— Что… что… Да ведь Франтчек — мой брат. Он сбежал, ох, уже двадцать пять лет назад. Никто из нас не получил от него ни слова…
— А дядюшка? В Америке?
Ошеломлённый старый Мориц медленно кивает: — У меня был дядя в Америке. Может, всё ещё есть. Я не знаю… — Рывком сбросив руку со своего плеча, он заковылял прочь, закрыв лицо руками.
Толкование было сомнительно. Говорят: — Ну, это ничего на самом деле не доказывает… Хотя…
И ещё один — вероятно, тот же, кто громко требовал пропустить детали биографии, теперь так же громко говорит: — Ладно, мисс, я думаю, что вы — фальшивка, ловкая фальшивка. Чтоо? Да у половины народа в Империи имеется брат по имени Франчек и дядя в Америке! А теперь просто ответьте на этот вопрос. Что у меня в моей сжатой руке, тут, в кармане пиджака?
Ещё одна ложка вина с водой.
Ещё одно ожидающее молчание, на этот раз с открыто ухмыляющимся вопрошающим.
Ещё один ответ.
— Нож с перламутровой ручкой, который вы стащили в бане…
А теперь посмотрите на этого парня — лицо пошло пятнами, разъярённый, двинулся к спящей женщине, выдёргивая руку из кармана. И посмотрите на выпад Лобаца, послушайте резкий и слабый вскрик боли. Посмотрите, как что-то упало на пол. И взгляните на того человека, сейчас внезапно побледневшего, когда Лобац говорит: — Убирайся! Или!… — Взгляните, как он уходит… придерживая одну руку другой. И посмотрите, как все прочие наклоняются и ахают.
— Нож с перламутровой ручкой!
— Иисус, Мария, и…
— …знал его много лет, не думал, что он дрянной человек…
А теперь кто-то, сначала обхватывает голову руками, потом склоняется вперёд, потом отступает назад и свирепо таращится на всех вокруг, лицо наполовину искажено стыдом, наполовину — вызовом: — Слушайте… слушайте… Скажи — я хочу знать. Моя жена… разве она должна так сильно… по-моему, она… — Он не заканчивает, никто не осмеливается усмехнуться. Можно услышать его тяжёлое дыхание через сильно раздуваемые ноздри.
Ещё ложка. Ещё пауза. — Ей станет лучше… хотя вы мало её заслуживаете…
Мужчина ни на кого не смотрит. Он скособочился на одну сторону, склоняет голову, очень тяжело дыша.
И скоро, после заключительного вопроса и вина, все уйдут… Или, может быть, не уйдут.
И, пока Мургатройд убирает ложку, аудитория во внезапном замешательстве, все смотрят на кого-то, на кого никто прежде не смотрел. Кто говорит: — Итак, профессор, что насчёт французской песни? — Щеголеватый пожилой джентльмен, румяные щёки, гардероб времён пятого года Царствования, озирает весь мир, словно мелкий нотариус с дальней окраины (как говорится: “Десять трамваев, а дальше на фиакре”), где у каждой семьи всё ещё есть своя собственная корова и, вероятно, это его ежегодное путешествие в центр города, чтобы возобновить лицензию; пожелав также немного развлечься и не смея рассказать жёнушке (этакой “Танте Минне”), что побывал в более сомнительном месте, чем на “научном показе”.
— Разве не предполагалось, что будет французская песня? — негромко спрашивает он.
Мургатройд, пошептавшись с Доуэрти, достаёт деревянный поднос, покрытый вытертым зелёным вельветом и украдкой кладёт туда одинокие полдуката, за которыми с тревогой наблюдает. — За очень скромную дополнительную плату, — говорит он, начиная обход, — красивая песня на французском языке будет спета прекрасной и таинственной Полли Чармс…
Посетители выказывают намерение удалиться… или, во всяком случае, убраться подальше от блюда для пожертвований. Одинокий золотой крутится в воздухе, весь сверкающий, с чистым звоном падает прямо на полдуката. Мистер Мургатройд оглядывается, почти дико, видит смотрящего на него Эстерхази, который говорит: — Продолжайте.
Мургатройд убирает монеты. Он склоняется над спящей женщиной, поднимает её правую руку и медленно поглаживает. — Ты споёшь нам песню, дорогая Полли? — спрашивает он. Может показаться, почти с тревогой.
— Эту милую французскую песенку, которой мадам научила тебя в прежние времена… А? — И, поскольку никакой песни не следует, он откашливается и дрожащим голосом начинает: — „Je vous envoye un bouquet“… А, Полли?
Наблюдая, Эстерхази замечает слабую дрожь бледного-бледного горла. Слабый подъём небольшой груди, скрытой разукрашенным одеянием. Рот открывается. Ясно слышен вдох. А затем она начинает петь. Полли Чармс, Спящая Леди, поёт.
Je vous envoye un bouquet de ma main
Que j’ai ourdy de ces fleurs epanies:
Qui ne les eust à ce vespre cuillies,
Flaques à terre elles cherroient demain.[6]
Никто не просил Доуэрти переводить предыдущую французскую песню, спетую певцом-евнухом (разумеется, одним из самых последних) из граммофона; и он этого не делал; и никто не просит его переводить теперь. Однако же, без какого-либо участия его серого лица, серые губы шевельнулись и он начал:
«Дарю букет, что собирал для Вас,
Перебирая только что цветы.
Пока не потеряли красоты –
На землю завтра опадут тотчас.»
Мургатройд всё ещё гладил бледную руку. И снова призрачный детский голос пропел.
Cela vous soit un exemple certain
Que voz beautés, bien qu’elles soient fleuries,
En peu de tems cherront toutes flétries,
Et periront, comme ces fleurs, soudain.
Пример простой
