Ежи Довнар - Телепортация
Точно так же, как сомнамбулизм вытаскивает из постели лунатика и заставляет его двигаться в сторону земного спутника, так и медиум, почувствовав в себе притягательные способности по отношению к духам, не оставит этой идеи притяжения, пока не попробует осуществить её экспериментальным путём. Ханна снова подошла к аквариуму, проникнув взглядом в толщу воды, едва ли не в каждую её молекулу, в каждый атом. Затем попросила перенести его, поставить посередине стола и притушить свет. Когда всё было выполнено, она распростёрла руки над стеклянным шаром: все внутренние силы её напряглись, и сосредоточились на одном предмете. Наступила предельная концентрация внимания, на которую способны только исключительные люди, разве что индийские йоги. В это время на белой стене чёрными буквами высветилась надпись с чётко обозначенными словами:
СПИРИТИЧЕСКИЙ СЕАНС и ВЫЗОВ ДУХОВ
А чуть ниже обозначился загадочный треугольник, пронзённый иглой и серпом и с подобием глаза на его вершине:
Символ некромантии
И вдруг Ханна чётко увидела лица тех пятерых, что встретились в тёмном коридоре её сознания полчаса тому назад. Каждая из плавающих рыбок превратилась в овальный портрет одного из персонажей её видений. А чуть позже она и все присутствующие услышали стуки и голоса, от хриплого мужского до высокого, чуть ли не истерического, женского. Стоявшие у стенки стулья зашевелились, и невидимые руки перенесли их к столу и поставили полукругом на пустые места рядом с сидящими. Некоторые даже скрипнули, возможно, под тяжестью взгромоздившихся на них невидимых тел. Наступила тишина, которую прервал низкий и глубокий голос Ханки:
– Я, Ханна Хэньциньска, отдаю своё тело во временное пользование каждому из вас. И делаю я это во имя уникального эксперимента, который ещё не проводил никто. В результате авиационной катастрофы и моего состояния «при смерти» во мне пробудились медиумические способности, которые служат доказательством существования жизни после смерти, и которые я хочу проверить на всех, здесь присутствующих. Впервые эти ощущения появились у меня после прочтения некоторых книг и просмотра два года тому назад кинофильма режиссёра Яцека Копровича под названием «Медиум». Но тогда это было всего лишь какое-то предчувствие чего-то паранормального. А спустя какое-то время я почувствовала в себе склонность к ясновидению, дающую мне возможность видеть духи в их досмертном виде, в образе реальных людей, и призывать их к себе. Если я ошибаюсь, и мне лишь только кажется, что это так, пусть меня накажут злые силы, и я никогда больше не смогу участвовать в этой жизни в роли живого персонажа. Так проявитесь же, господа, в том реальном виде, в котором вы когда-то обитали на этой планете, на этом участке земли!
После этих слов качнулось пространство, зашевелились на окнах занавески, и в комнате вдруг… запахло настоящим кофе, тем самым, который в те годы можно было попробовать разве что в Египте или в Швеции, но никак не в Советском Союзе, да ещё в маленьком провинциальном городке. А ещё через какое-то мгновение все услышали птичий крик, похожий на крик сороки, и на каждом из пяти поставленных стульев стали медленно очерчиваться контуры людей, причём только овальные поясные портреты их, как бы зависшие над стульями. Процесс этот напоминал проявку фотографий в красной комнате, с той только разницей, что там проступают контуры людей на бумаге, а здесь они проявились в реальном пространстве, наяву. Когда процесс завершился, присутствующим предстали люди разного возраста, эпох и сословий. Все они светились каким-то оранжевым светом, и если бы кто-нибудь попытался дотронуться до них, то рука его прошла бы насквозь, не ощутив абсолютно никакой плоти. Это были голографии оживших внезапно людей, а, точнее, того, что осталось от них после смерти.
– Благодарю вас – снова повелительно прозвучал голос Ханны. – А теперь, пожалуйста, представьтесь нам, живым, присутствующим здесь.
Первым заговорил монах. Он поднял вверх свою руку, точнее, скреплённые сухожильями высохшие кости, и, скинув с головы капюшон, обнажил свой почти истлевший от времени череп:
– Зовут меня Фридрих Зайне. Я родом из Мюнхена и был придворным алхимиком в замке князя Яремы Вишневецкого в Тернуве. Ещё при своей жизни я видел то, что происходило в прошлые времена, и то, что происходило уже после моей смерти. У таких людей, каким был я, не существует постоянного места жительства, потому что, такие как я, могут мысленно переносить себя во времени и в пространстве и, таким образом, сколь угодно долго жить в разных местах. Какое-то время я жил и здесь, в Самборе, у управляющего королевским имением, сандомирского воеводы и старосты города Львова Ежи Мнишека. Правда, к тому времени он лишился уже всех своих титулов и горько оплакивал судьбу дочери и четырёхлетнего своего внука. Он умер в 1613 году, на год раньше Вас, – при этом монах повернул свою голову в сторону женщины в средневековых одеждах – так и не дождавшись вашего возвращения в Польшу. Кстати, его замок стоял на том самом месте, где теперь стоит эта больница, и где находимся мы с вами.
– Это абсолютно точно – немного капризным и визгливым голосом прервала его молодая женщина. – Я и есть та самая оплакиваемая дочь, которая родилась в этом замке и, таким образом, на этом месте в 1588 году, через год после коронации короля Сигизмунда. Помню, как я, будучи маленьким dzieckem (ребёнком), приехала с отцом по приглашению в Краков, как играла в вавельских покоях в мяч, и как проповедник короля Пётр Скарга давал мне первые уроки польского языка.
– А, может быть, Вы нам расскажете об этом поподробнее? А ещё, например, о коронации польского короля – это ведь так интересно и к тому же мало кто её видел?
– Я помню только всё то, что было после моего рождения, поэтому коронации помнить никак не могу. Но на самой коронации короля присутствовал мой отец, тогда ещё радомский каштелян, и, когда я подросла, он так описывал мне это событие. «Первейшие паны, духовные и светские, идут до королевского замка и перед самими дверями останавливаются, а к королю входят только арцибискуп с бискупами и с маршалком коронным великим. Затем одевают короля в далматик и берут его под обе руки. Преднейшие панове понесут перед ним корону и скипетр, державу и меч и всё то, пришедши до костёла, сложат на алтарь. А монарх сядет на трон, и арцибискуп будет сказывать ему права и вольности Речи Посполитой, а король присягнёт, что их додержит и в подтверждение этого ляжет krzyzem (крестом). Потом встанет на одно колено и тогда арцибискуп помажет его и возложит на него корону. До простого поспольства король выйдет на другой день на краковский рынок; там будут уже стоять и подмостки для его трона. Там король примет присягу, как это бывало от ленных княжат, и рыцарей ставить будет».
– А Вы не могли бы нам теперь рассказать про себя, а заодно и представиться тем, кто Вас не знает? Ведь у пана Мнишека, как известно, было две дочери – задала очередной вопрос Ханна.
– Я, если кто не знает, – гордо добавила голограмма женщины, подчеркнув последнее слово, – Марианна Мнишек, младшая дочь владельца этого замка и его жены Ядвиги Тарло, а также… царица российская. Кстати, – да будет вам это известно – первая женщина, коронованная в России до Екатерины I, и жаль, что не последняя, будь моя воля. Но моя воля, к сожалению, дальше этого замка не rozpowszechnjalas (не распространялась). Здесь в 1605 году в местном костёле состоялось моё заочное обручение с царём российским. Дьяк Афанасий Иванович Власьев изображал персону жениха-царя Григория Отрепьева, который год назад выехал отсюда в Москву занимать свой царский престол. И именно отсюда везли вместе с ним письма русинов, которые желали видеть на престоле сына Ивана Грозного, соединяя, таким образом, в своих мыслях корону Литвы и Польши с короной России. Через год в сопровождении огромной свиты и пятитысячного войска я въехала в Москву, чтобы занять рядом с ним престол царицы. В моей свите были конюхи, кухмистеры, пивничие, кухары, гардеробянки, предводимые фрауциммер (домоправительница). Были также итальянские симфонисты, немецкие и венгерские драгуны, украинские казаки. Кстати, вчера исполнилось – ни много, ни мало – трёхсотвосьмидесятилетие моего помазания на царство. Прошу не забывать об этой дате! Будучи в заточении, я часто вспоминала, как меня готовили к помазанию: умащенная пахучими олейками (маслами) и слойками (прожилки), одетая в платье из среброглавого аксамита (серебристый бархат), украшенная ланьцухом с клейнотом (цепь с драгоценными камнями) и перстнями, и монистами, и поручами я шла давать присягу. И началось новое царствие на Московщизне. А в том, что оно так скоро завершилось, виноваты мы сами, поляки: бряцали саблями и не снимали шляпы в церквях, кричали направо-налево «psia wiara, psia jelita» (собячья вера, собачья кишка), обращались к населению как к быдлу, – вот и закончилось всё это в результате посполитым рушеньем (народное ополчение). А разговоры какие вели между собой? Только и было слышно: о винах из кремлёвских подвалов, о красивых женщинах-москальках, о новых нарядах для вечерних балов, да о majatkach (недвижимости), которые каждый получит из рук этого балвохвальца. Вот и получили… Но вернёмся, давайте, обратно, в самборский замок или на то место, где он стоял когда-то. Это место помнит много чего. Через год после моего отъезда из этих мест отправился в сторону Царства Московского Иван Болотников, тот самый предводитель народного восстания, который после освобождения из турецкого плена жил в Германии и в Польше. А, будучи в Италии, сбрил ордынскую чупрыну, принял католичество и был возведён в чин генерала. В России его принимали, как и Хлопка, и Разина, и Пугачёва одинаково, как бандита с большой дороги, хотя его дорога начиналась здесь, в Самборе. В 1704 году в этот город вошли войска Карла XII после взятия штурмом города Львова, в котором через три года был подписан договор между Польшей и Россией о совместной борьбе с войсками того же шведского короля. Договор с российской стороны подписывал царь Пётр I. Его карета увязла в грязи на центральной площади, и он отдал приказ покрыть площадь деревянной брусчаткой, выделив для этой цели деньги из собственной казны. На этом месте…
