Владимир Коваленко - Боевые паруса. На абордаж!
— Подойдем?
— Можно… — протянул стражник. — Хотя, по мне, смотреть, как другие наживаются — не лучшее веселье.
Перуанец оказался всего один, но какой! Лазоревый колет с серебряным шитьем, огромные, ниже колен, штаны того же колера, ярко-красные штиблеты, очевидно, защищающие от превратностей морского путешествия шелковые чулки. Пуговицы на штиблетах серебряные, по двенадцати на каждой стороне.
— … и не кричите, и не машите на меня руками, — привычно выговаривает путешественнику таможенник, — а платите деньги. Меня устроят твердые песо, по весу равные всей мишуре. Ну или спарывайте эту роскошь. Да, и со штиблет тоже. И пряжки на башмаках не забудьте. Тоже серебро, тоже нечеканенное…
И у какого школяра хватит терпения не принять такой вызов?
— Зачем же всю? Согласно закону о «квинто», от любого дохода, полученного в королевских владениях в обеих Америках, налога в казну следует ровно пятая часть. Господа, я Диего де Эспиноса, дежурный алькальд над портом.
Таможенник словно в рыбу превратился: глаза выпучил, ртом воздух хватает. Да и перуанец — не лучше. Лицо стало одного цвета с колетом. Только клинышек бороды и чернеет. Первым в себя пришел все-таки таможенник.
— Дежурный алькальд над портом? Что за новости? Но если и так — шел бы своей дорогой и не мешал работать.
— То есть обирать людей. Королю двадцать процентов, в карман вчетверо больше? Это не по-христиански. Сеньор, бросьте Иуде его сребреники!
Таможенника передернуло. Чего Диего и добивался. Неважно, какая кровь в нем течет, — пары доносов в инквизицию достаточно для открытия дела. А если хоть один из них писан официальным лицом, вроде младшего алькальда, дело завертится наверняка. Да и перуанец может поработать перышком.
— Проходите, — буркнул таможенник перуанцу, — чтоб я вас не видел.
Решил, что тот законнику — родственник или знакомый. Вот за него и порадели.
— Теперь вы обокрали короля. Я не намерен вас арестовывать, но считаю необходимым доложить о вашей неспособности занимать нынешнее место.
— Ты что, хочешь, чтобы я дал денег тебе? — таможенник удивлен. Перуанец у того за спиной оттянул веки пальцами вниз, показывая: «Этот тип опасен, не купись».
— Ничуть. Как я уже говорил, выжать деньги из Таможни может только инквизиция. Тем более взяток я не беру. Впрочем, мое молчание купить нетрудно.
— Как же? — сжал кулак.
— Со мной не заедаться. И не тыкать, кстати. Я в порту надолго. И мне здесь нужен порядок.
Поправил берет с павлиньим пером, махнул стражникам и был таков. Впрочем, скоро его догнал перуанец. И ничего он не смешной. Просто одет, как севильцы двадцать лет назад. Моды до Перу доходят медленно. Знакам экономии путь в страну, из которой исходит серебро мира, уж очень против ветра.
— А вы меня выручили. Право, услышав: «дон Дьего», я малость струхнул.
— Отчего же?
— Ну как же? Написал же наш испанский Гомер, дон Луис де Гонгора-и-Арготе, — перуанец прокашлялся и продекламировал:
«Севильский порт. Таможня. Суматоха.К досмотру все — от шляпы до штиблет.Ту опись я храню, как амулет:От дона Дьего снова жду подвоха».
Право, я решил, что попал из огня в полымя!
— Ошиблись, выходит?
— И очень этому рад, — настолько, что целует пальцы, словно сообщая об изысканном вкусе нового блюда. — Не возражаете, если я вас угощу? Заодно вы мне подскажете местечко, где прилично готовят.
Не «подскажите», а «подскажете». Даже не приказ — констатация факта. Захотелось нахала одернуть. Напомнить, кто минуту назад смотрел на таможенника, как бычок на тореро. И броситься хочется, и конец известен. Он вообще похож на быка — отчасти — упрямым наклоном головы и красной сеткой в белках усталых глаз, отчасти — мощной короткой шеей. Что ж, зато он хотя бы помнит Гонгору… А то повадились уличные певцы приписывать летрильи[10] умершего поэта живому, да злейшему врагу. Так что дон Диего предпочел проскочившее в речи перуанца хамство не заметить.
— С удовольствием, но после обхода. Насчет готовят — берите любое не слишком дешевое заведение на Сенной улице. То есть такое, куда ходит профессура. Выглядят, как я, но постарше. Ну и — рассчитывайте больше на моих коллег. Я не лучший законник в Севилье, но лучших следует искать среди кастильцев… Сам тоже заскочу и посижу, но у меня вечером занятия по астрономии.
— Так это студенческая шутка? Вы не настоящий алькальд?
Перуанец погас. Кажется, поблагодарить человека для него дело третье. Что ж, таких в Севилье не четверть и не половина. Там, где денег груда, не дружба, а остуда…
— Совершенно настоящий. Бакалавр права. Значит, и магистр искусств. И веду начала астрономии, потому как читать лекции по праву мне еще не скоро. Нужно защитить тезис лиценциата…
— Прекрасно, — перуанец снова доволен, — кстати, меня зовут Гаспар. Гаспар Нуньес, и, клянусь честью, эту фамилию в Андалусии еще запомнят! Значит, Сенная улица?
— Точно. Лучше выберите то заведение, что сразу слева от ворот университета. Ближе к вечеру мы туда заявимся, так или иначе — придется мне отмечать первый обход. Там я с удовольствием с вами побеседую. О жизни в колониях, о поэзии — и о Севилье, родной чужбине, будь она проклята…
Дон Диего щурится на два солнца — одно в небе, другое в воде. Резкий кивок, щелчок каблуков — патруль следует дальше. Наводить порядок! Пока это не расчистка авгиевых конюшен, всего лишь обмахивание пыли. Но… лиха беда начало, не так ли?
История вторая, в которой выясняется главный источник благосостояния семьи де Теруан
Руфина идет по улице и злится.
Еще с утра все было хорошо. Хотелось петь, кружиться, комнату заполнял свет… Пока не вошла мама. Увидела безмятежное счастье на лице дочери — сама аж почернела. Спросила:
— Снова?
Руфина поняла сразу. Скосила глаза — четыре года не приходилось, но как — не забыла. Точно, свечение. Маленькое, как мотылек, яркое, как облитый водой камешек в полдень. Старалась не спугнуть, но сердце сжала тоска, и мотылек упорхнул, оставив после себя лишь пустоту.
Маленькая, безобидная, сотканная из воздуха блестка — за которой встает отсвет костра. Четыре года назад тяжело больную девочку предупредил сам архиепископ: духи бывают не только добрые. Еще Иоанн Богослов предупредил, что будут лжепророки и лжесвятые. Так и бывает. Сначала — сотканная из воздуха блестка, потом — желание проповедовать, потом… Очень часто — арест, суд, приговор. При раскаянии — удавка прежде костра или темная келья в монастырской тюрьме — навсегда!
Потому следует все рассказать его преосвященству, архиепископу Севильскому, тайно… Один раз спас — духи отстали на долгих четыре года. Теперь Руфина взрослей и сильней, ее труднее сбить с пути. А все равно нужно навестить собор! До того — жить так, будто ничего не произошло. Ну, не считая того, что кто-то крепко испортил алькальдовой дочери настроение!
Пока же следует жить как жила. Например, сходить на рынок…
Теперь, когда искорка ушла, Руфину злит все, что прежде легко терпела. Чапины — высокая платформа, на них она выше колокольни! — а так шлепанцы шлепанцами, летят в угол. Хорошо, есть новенькие туфли, с носком и задником. Отныне — только такие! Но раз уж подошвы попирают камни мостовой, значит — лицо завешано кружевом, и от этого не деться никуда! Покрывало, смейтесь, весит больше украшенных перьями шляп благородных донов. И если некий кабальеро случайно выйдет из дому без шляпы, он не рискует ни осмеянием, ни костюмом, разве голубь какой постарается. Известно, широкополая шляпа для того и назначена, чтоб, попав под выливаемый из окна поганый горшок, благородный человек лишь шляпу отряхнул. Но в городе существует канализация, и за те подвиги, которые в Европе, за Пиренеями, кажутся обыкновением, на полуострове следует такое наказание, что виновному — хоть в инквизицию беги в лютеранстве сознаваться. В первый раз не сожгут, зато светским властям не выдадут.
О, горожане сопротивлялись! Мадрид и вовсе восставал. Но король поставил на своем — и вот уж тридцать лет, как в городе не видали моровых поветрий.
Мало веса на голове, мало того, что видно из-за завесы плохо, так она еще и траурная! Ну да, война, веселиться ни к чему. Добрые христиане, живя в беленых домах, ходя по узким кривым улочкам, напевая тягучие заунывные песни, белый цвет продолжают считать роскошным и праздничным. Да какая разница, сколько стоит желудевый сок, которым чернят сукна, и сколько-отбеливание, когда черная накидка ловит, кажется, все лучи, которые солнце посылает на город!
Значит, вставать нужно раненько, пока солнце не кусается. Плескаться в холодной воде, подогретой не по карману, да и эту самой таскать приходится. Рано, слуг еще нет, маме уже тяжело. Потом одеваться. Испанский корсет, рамка из досок — не для Руфины. Своя спина не хуже доски, и грудь с животом тоже.
