Елена Хаецкая - Мракобес
Рыжий капитан внимательно поглядел на женщину, медленно растянул губы в нехорошей улыбке.
– Хорошо, Хильдегунда. Я отдам тебе кошелек, тут шестьдесят гульденов, все мои сбережения… – Он снял с пояса увесистую мошну, вытряхнул на стол. Несколько монет упало на пол, и рыжий пренебрежительно толкнул их ногой. – Все будет твоим, забирай хоть сейчас.
Темные глаза женщины вспыхнули, в них загорелся золотистый свет. Она встала. Глубоко вздохнула. От ее дыхания колыхнулся огонек свечи. Обошла стол, наклонилась над деньгами, провела по ним кончиками пальцев.
Капитан накрыл ее руку своей широкой ладонью.
– Но сначала верни себе невинность, – сказал он.
– Ты обещаешь? – И вскинула глаза.
– Да. Если ты действительно переспишь со служителем Божьим.
Капитан повернулся к Иеронимусу, которого все это время демонстративно не замечал, и впервые за вечер посмотрел ему в глаза.
– Наш капеллан тебе подойдет?
Женщина наконец решилась взглянуть на монаха.
– Да… если у него есть все, что у других мужчин.
– Вы ведь не откажете бедной девушке, святой отец? – чрезвычайно вежливо спросил капитан у монаха. И надвинувшись всем своим внушительным телом, прибавил угрожающе: – Тебе ведь еще не оторвали яйца, святоша?
– Не оторвали, – сказал Иеронимус, еле заметно улыбнувшись.
– Ну так сделай любезность Хильдегунде. Посмотри, какая она славная да хорошенькая. И безотказная, можешь поверить.
Капитан взял женщину за плечо и сильно дернул за ворот платья, открывая маленькие острые груди. Иеронимус протянул руку и коснулся их ладонью – осторожно, как будто боялся уколоться.
Агильберт следил за ним, едва не облизываясь.
– Сколько на тебя гляжу, святой отец, столько удивляюсь, – заметил он. – Впервые встречаю такого монаха.
– Мне нравится твоя подружка, – сказал монах. – Она благочестива и набожна. Почему бы не помочь ей ступить на путь добродетели?
Все присутствующие снова захохотали, но Агильберт заметил, что Иеронимус говорит вполне серьезно, и потому даже не улыбнулся.
Монах неторопливо снял рясу и остался в чем мать родила. Оказался он крепкого тяжеловесного сложения, с намечающимся брюшком.
Капитан смерил его взглядом с ног до головы, одобрительно хмыкнул и сдернул с девицы юбку одним быстрым движением.
Женщина тихо ахнула, прикрылась рукой.
– Что… прямо здесь? – спросила она в ужасе.
– Почему бы нет? Я должен видеть, что святой отец выебал тебя по всем правилам. Нет ничего проще, чем поболтать наедине, а потом сказать, что дело сделано. За что я отдаю денежки? За то, чтобы ты прочитала «отче наш» в компании отца Иеронимуса? Нет, пусть уж все по-честному.
Остальные одобрительно загудели.
– Но… увидят, – пролепетала Хильдегунда.
Капитан рассмеялся.
– Когда ты валишься на солому со мной или с кем-нибудь из моих молодцов, Бог все равно видит тебя, куда бы ты ни скрылась, – сказал он назидательно, точно цитируя проповедь. – Так какая разница, увидят ли тебя при этом люди?
С этими словами он подхватил Хильдегунду на руки и уложил на стол, голой спиной в пенные пивные лужи.
Женщина уставилась в низкий потолок, неподвижная, как доска. Живот ввалился, точно приклеился к спине, подбородок и груди выставились наверх.
На мгновение Иеронимусу показалось, что сейчас пирующие солдаты начнут откусывать от нее по кусочку, но тут Агильберт подтолкнул его к девушке.
– У ней там зубы не растут, – сказал он, – не бойся, отец Иеронимус.
Монах встал ногами на скамью, перебрался на стол. Постоял на коленях над распростертой женщиной, вздохнул и осторожно лег на нее. Она была холодной и очень костлявой.
В трактире загремели пивные кружки. В такт орали солдаты:
Eins, zwei – Plunderei!
Когда они в пятый раз дошли до
Sieben, acht – gute Nacht…
женщина глубоко вздохнула и обняла монаха за шею. Иеронимус поцеловал ее в лоб, как ни в чем не бывало встал. Обтерся. От пива отказался. Невозмутимо нагнулся за своей одеждой.
– Доброй ночи, – сказал он собутыльникам и вышел за дверь под рев поздравлений.
Женщина села на столе, подгребла под голое бедро деньги, плюнула в сторону Агильберта.
– Ты порвал мое платье, – сказала она.
– Другое купишь, – отозвался рыжий. – Ты теперь богата, сучка.
– Порвал платье, – повторила она. – Как я уйду отсюда?
– Как пришла, – сказал капитан. – Забыла, в какой канаве я тебя нашел?
– Не забыла, – сказала Хильдегунда с ненавистью.
Кое-как натянула на себя юбку, приладила на груди порванный лиф.
– Я ничего не забываю, – добавила она и аккуратно сложила монеты в кошель, не оставив и тех, что валялись на полу.
– Потише, а то выебу, – пригрозил капитан. – Еще слово, и пустим тебя по кругу. Пропадет тогда твоя невинность. Где еще найдешь такого сговорчивого монаха?
Женщина повернулась и вышла в ночную темноту. Постояла, пока привыкнут глаза, прижала юбку к бедрам, чтобы не хлопала на ветру. Разглядев поблизости темную фигуру, испугалась.
– Это я, – проговорил мужской голос, и она узнала Иеронимуса. – Не бойся. Он много денег дал тебе?
– Не твое дело.
Монах пожал плечами.
– Смотри, чтобы Агильберт наутро не передумал.
– Я умею постоять за себя, – заявила Хильдегунда.
– Не сомневаюсь. Но тебе лучше уйти прямо сейчас.
Женщина помедлила, потом спросила:
– Как ты думаешь, я действительно возвратила себе невинность?
– Я думаю, ты раздобыла себе неплохое приданое, Хильдегунда.
Она еще немного помолчала, прежде чем сказать:
– Ты погубил свою душу.
Иеронимус хмыкнул – его позабавила убежденность, прозвучавшая в голосе женщины.
– Не думаю.
– Да, погубил. И все ради падшей женщины.
– Многое зависит от того, как ты распорядишься своими деньгами, Хильдегунда.
– Лучше бы мне оставаться бедной.
– Бедность и добродетель редко ходят рука об руку.
– Разве не в бедности возвышается душа?
– Душа возвышается в умеренном достатке, – сказал Иеронимус. – Бедность – слишком тяжелое испытание, и слабым оно не под силу.
Женщина стояла неподвижно. Ветер шевелил ее распущенные волосы. Вдруг она подхватила юбки и бросилась бежать.
Иеронимус смотрел ей вслед и улыбался.
Бальтазар Фихтеле
Шел себе и шел человек по лесной дороге, нес лютню за спиной, и еще был у него при себе нож. Одет был в дрянную мешковину, рожу имел круглую, веселую, сложение богатырское. Из Хайдельберга шел он и с гордостью сообщал о себе – «literatus sum». Вот и взяли его в Свору Пропащих, как подбирали по дороге все, что плохо лежало.
Вечером хорошо послушать, как врет Фихтеле. Только не нужно чрезмерно наливать ему из фляги, а то петь возьмется. Ничего более ужасного и косноязычного, чем пение студента, невозможно себе представить. А глотку ему заткнуть чрезвычайно трудно.
Dir, mein liber schatz,Geb ich hanttruvebratz,Damit du dich erinneAn minne…[6]
В лесу сыро, темно августовскими ночами. И так тихо, что слышно, как собаки лают в деревне, до которой еще полдня ходу. Раскладывали костер побольше. Докуда хватает свету, там и стены, а за стенами – ночь, волки и кое-что похуже, лучше и не думать.
– Расскажи еще про Хайдельберг, – просит Эркенбальда.
Она теперь большая дама, спит с капитаном, о Хильдегунде ни слова.
– Чудно, – говорит простодушный Ремедий Гааз. – Ведь мы были в Хайдельберге прошлой весной. А Фихтеле послушать – совсем другой город. И где были мои глаза, коли я всех этих чудес не разглядел?
Все хохочут.
Быв в Хайдельберге студентом, наведывался Фихтеле к одной замужней даме. Жила она в богатом доме при небольшом садике. Садик располагался с западной стороны, и Фихтеле никогда там не бывал. Слишком открытое место, неровен час увидят соседи. Потому с наступлением ночи прокрадывался в дом к любезной своей конкубине, сиречь возлюбленной, и она принимала его в темной комнате окнами на восток. И вместе любовались восходом луны…
– Только любовались? – спрашивает Гевард.
Рослый детина Гевард, весь в шрамах. Казалось, весь мир ополчился извести солдата, но никак не добьет – живуч ландскнехт.
– Да нет, не только, – не смущается Фихтеле.
Тут же со всех сторон шиканье: не мешай рассказывать!
– И вот однажды, когда я развязал завязки на корсаже у моей дамы и две прелестные пленницы выскочили на волю из своей узкой темницы…
– О чем это он? – шепотом спрашивает Ремедий у Геварда. – Уже две бабы? Была же одна.
– За сиськи ее ухватил, – поясняет Гевард.
– …как заскрежетал замок, и в дом вошел господин законный супруг моей дорогой подруги.
Эркенбальда тихо вздохнула, откусила от хлеба, который держала в руке.
– Увидев нас вместе в объятиях друг друга, сильно разгневался он и повелел неверной жене своей идти наверх, в супружескую спальню, а ко мне обратился с такими словами: «Признаешь ли ты, что как вор проник в мой дом и попытался опозорить имя мое и жены моей?» Ну, я признался немедленно и со слезами предался в руки господина мужа подруги моей. «Ибо я грешен перед вами, и теперь вы можете вершить надо мною суд, как вам будет угодно». Он взял меня за руку и вывел в сад. Тот самый, что размещался с западной стороны дома. Там поставил у стены и велел пройти вперед, отсчитавши десять шагов. «И ближе, чем на это расстояние, не приближайся к моему дому», – добавил. Я повиновался, а затем, как заяц, метнулся в сторону и бросился бежать, не веря спасению. Такого страха он на меня нагнал.
