В. Бирюк - Не-Русь
«Что вы на меня так громко молчите?». Они молчат, но я же слышу!
— А как же…? А мы?! Уже всё?! Уже ненадобны?! Весь наш поход, труды, сегодняшние страхи и подвиги… Всё побоку? В мусор? У тебя уже другие. Друзья-сотоварищи. Весёлые, здоровые, не битые…
А… А хрен вам! Что моё — то моё! Я своих не бросаю. Не отдаю, не отпускаю. «Жаба» у меня. На людей — особенно. «Мой человек» — это навечно. Пока не докажет обратное.
— Мара, доставай свои снадобья, Чарджи — командуй молоди. Вот страждущие — пусть парни навык получают.
По первой жизни знаю, что очень полезно заставить новобранцев менять перевязки раненым и выносить судно. Как девушкам — ассистировать опытной акушерке. Не сколько для получения навыка профессионального, сколько для примеряния состояния душевного.
«Каждый больной — болен своей болезнью. И своим страхом перед ней» — Гиппократ? Не знаю, но — правда.
Вот эту вторую составляющую… чуть по-уменьшить. Хоть бы на чужом опыте. Чтобы паники и ступора не было — «плавали-знаем». Даже когда плаваешь в собственной крови.
Чем хороша Марана — обеспечивает полную анестезию одним своим видом. Раненые и стонать перестали. Народ фигеет и офигевает. А уж когда она своим вертикально-горизонтальным взглядом в лицо сблизи заглядывает и саркастически интересуется:
— Так ты что? Раненый?
Нормальный человек начинает глотать воздух и пытается отползти. «Мама! Роди меня обратно!». И хрен с теми моими ногами!
Подсел к Лазарю:
— Как ты?
— Больно. Горит. Дышать нечем. Ваня… Иване, что с хоругвью будет?
— А чего ему? У него вон, новая дружина явивши. С цветиком-семицветиком. Будто баба… неровно промакнулась. (Резан аж сочится раздражением и горечью. Даже стяг с рябиновым листком на белом фоне — вызывает неприязнь. Как-то я с этой точкой зрения… Конечно, чем-то похож на эмблему «Блока Юлии»… Но всё же…).
— Ты, Лазарь, своим людям командир. Это твои люди, твоя хоругвь. Решать тебе. А первое дело, по моему суждению — снять с него ошейник (это — про Резана). И с других, кто в бою был.
Резан вздёргивает опущенную голову. Неверяще смотрит на меня.
Доходит. Но — медленно.
Нудный я, ребята. «Слово — не воробей, вылетит — обоср…шся». Мда… русская народная мудрость…
Я слов своих — не забываю. А насчёт остальных… В войну в штрафбатах — до первой крови. «Искупить кровью свою вину…». Представления не имею, какая вина была у тех трёх парней, которые в ошейниках на полчище пошли. Что от холопок родились? Двое, похоже, Лазарю — сводные братья. В смысле — отец один.
Из троих — один уже умер, второй… сегодня-завтра богу душу отдаст. А третий, может, и успеет вольным походить.
…
Я отсел под обрыв, Любава сначала забилась мне под руку, потом убежала помогать Маране. Молодёжь занялась барахлом и ранеными, пердуновкие и тверские парни «обнюхивались» и знакомились. Любим улыбался бесконечно вежливо, выслушивая «страсти от Баскони» — рассказ о сегодняшнем бое. Раза три повторить его рассказ, и в Мордовии вообще людей не останется — всех Басконя порубил.
«Старшина» собралась вокруг меня и более-менее цивилизованно — перебивая друг друга не на каждом слове, а только через два, рассказывала о рябиновском житье-бытье.
Мой побег из Смоленска не мог не дать отдачи. Но хватать-имать славного сотника храбрых стрелков… С шумом-грохотом… По такому поводу как совращение «самой великой княжны» плешивым ублюдком…
Да и вообще — этот стиль князю Роману не свойственен. Ему бы — тихо, несуетно, благостно…
Сразу Акима не повязали, а потом… Дед кое-что знал от меня. Кое-что слышал. Остальное — додумал. Додумав — заорал «во всю ивановскую».
Специально для знатоков: «Ивановской» здесь ещё нет. А вот орать так — уже умеют.
Дед не стеснялся в домыслах и выражениях. Прямое обвинение княжеских слуг в поджоге терема смоленского тысяцкого… При свидетелях и очевидных доказательствах:
— Пожар был? — Был. «Салоп» был? — Был. — Теперь мёртвый? Мёртвый. — Чего ещё надо?!
Этот ор отсекал всякие возможности для серьёзного допроса и наказания по поводу моего побега. Либо Аким — псих. Тогда за что казнить? — Убогие-то у бога. Либо — разумен. — Тогда — был поджог. И надо вести сыск по этому эпизоду.
И где-то за спиной этого… «неприятного случая» маячит двойной шантаж моего имени. С массовой публикацией «по всей земле Русской». С аргументированными доказательствами и издевательствами над глупостью и жадностью светлого князя Романа. Дед этого не знает. Но князь с кравчим… учитывают.
Каждый из «случаев» сам по себе — сомнителен. Но вместе… Это уже закономерность.
Скандала Ромик не хотел — не благолепно. И Акиму настоятельно посоветовали убраться. «Отсюда и до не видать вовсе».
Дед ещё малость по-выёживался, потрепал нервы княжьей службе, продал городскую усадьбу, уже собирался и Марьяшу замуж выдать. Но тут…
«И посредине этого разгула Я пошептал на ухо жениху… И жениха, как будто ветром сдуло. Невеста вся рыдает наверху».
Кто именно из «доброжелателей» красочно намекнул жениху на княжескую немилость… Не знаю — всякий раз в такой ситуации много «активистов» появляется.
Аким к этому времени уже выучил текст и жест «а пошли вы все…». Громко, неоднократно и публично исполнил применительно к разным «вы все», вкинул в сани рыдающую дочку с насупленным внуком, и поехал в Рябиновку. Где и начал… самодурствовать. Или правильнее — самодурничать? Самодурить? Само-дуреть?
Последние годы моё присутствие в вотчине его несколько… ограничивало. Не силой, законом или авторитетом, а…
Проще: от меня он дурел. Или правильнее — одуревал? И с холопами я говорю не так, и самим холопам вольную даю, и дела всякие делаю… странные. И люди у меня… разбаловавши — порядку не знают, страху не ведают. И… и вообще.
Обычный стиль общения «святорусского боярства» с «меньшими людьми» я воспринимаю как сельский вариант московского хамства. Сам так не делаю и другим не даю. Народ, особенно — постоянно общающаяся со мной «головка» вотчины, от таких закидонов отвыкла.
— Аким Яныч — хороший. Только… несдержанный. Квасу хотите?
Любава, как всегда, пытается найти в человеках хорошее. И напомнить о многообразии: мир — не чёрно-белый. Аким Яныч — явно крапчатый в полоску.
«Новая метла — по новому метёт»: Аким стал гнуть вотчину под себя. А люди к этому непривычны — привыкли к свободе, к совету, а не к приказу да рыку с плетями. Ещё и в деле — больше владетеля понимают. Само хозяйство… Структура, производство, планы… далеко выходят за рамки нормального для вотчинного боярина. Да и для сотника стрелков — непривычны.
Аким бесился из-за моих приключений в Смоленске, из-за воющей по жениху Марьяши, из-за непонимания всяких моих… новизней и их взаимосвязей. Сунулся к Прокую — тот давай раскалённое железо мимо боярского носа таскать. Фриц тупо орёт «нихт ферштейн». Горшеня боярина заболтал то того, что тот стеллаж со свежими кувшинами на себя завалил… Типа: Горбачёв первый раз в Англию попал.
Ещё — «женсовет». Когда Домна с Гапой говорят «нет»…
Я, например, никогда им перечить не рисковал. Поговорить, убедить, дать остыть… а просто «гнуть»… себе дороже. «Не перегибай кочергу — в лоб ударит» — английская народная мудрость.
В Рябиновской вотчине из «старших» переругались все. Кажется, кроме Хрыся — он молчит, со всем соглашается и делает по-своему. Когда его припирают — тупо крестится, кланяется, несёт ахинею:
— Дык… ну… это ж вот… божий промысел… хотя оно конечно…
И как-то миновало Артёмия:
— А чего ему? У него знашь какие тяжёлые новики попадаются? Такие, итить ять, охламоны… Ему, после них, все Акимовы взбрыки… Да и владетель к мечнику… уважительно.
Не зацепило Христодула в болоте. Похоже — просто руки не дошли. Но остальных…
— Вовсе сдурел старый. Уж на что ты, лягушонок, бестолочь, но такого… Даже подумывать начала — а не… не успокоить ли дедушку? Ханыч, пошли парней покойника отнести. Вон, с краю лежат. Отмучился.
«Марксист своё веское слово сказал…». В смысле — Марана перерыв сделала, к нам подсела.
Тут Гвездонь — елнинский купец, которого я встретил на торгу в Твери — привёз денег. Он, похоже, решил не тянуть с отдачей, а наоборот — быстренько влезть в пердуновские товары «на радостях». В смысле: с дополнительными скидками.
Приволок лодку и грамотку с моим отчётом о проделанной работе и планах на будущее. Типа: иду с тверской ратью к Боголюбскому под Бряхимов.
Аким взвился сразу:
— Пойду Ваньке уши надеру! Что он тут за хрень развёл!
Точно. Он такой. Пришёл бы и надрал бы. Но, слава богу, здоровье уже не то… Поэтому Аким остался, а все остальные… как каторжники на императорской каторге — «возмечтали о перемене участи».
