Чак Паланик - Проклятые
– Эй! Мистер Сатана! Это я, Мэдисон!
Рогатое существо останавливается перед клеткой, где ежится смертный в истрепанной, замызганной форме какой-то футбольной команды. Зазубренными орлиными когтями, которые у него вместо рук, рогатый отпирает засов на клетке, тянется внутрь и пытается ухватить мужчину. Тот изо всех сил пытается увернуться.
Я продолжаю махать и кричать:
– Эй, сюда! Посмотрите сюда!
Я просто хочу поздороваться, представиться. Из вежливости.
Наконец один коготь зацепляет тяжело дышащего футболиста и вытаскивает его из железной клетки. Пленники в клетках вокруг кричат, пытаются отпрянуть как можно дальше; каждый корчится и дрожит в самом дальнем углу, вытаращив глаза. Их крики звучат хрипло и надрывно. Как вы расчленяете вареного краба, этот рогатый выкручивает у футболиста ногу. Все крутит и крутит, так что хрустит бедренный сустав, рвутся сухожилия, пока нога не отрывается от туловища. То же рогатый повторяет с остальными конечностями и подносит каждую ко рту, полному акульих зубов, впивается в мясистую накачанную плоть на костях мужчины.
Все это время я продолжаю кричать:
– Да послушайте! Мистер Сатана, когда у вас найдется минутка…
Я не в курсе, какие тут правила этикета.
Употребив в пищу все конечности, рогатый бросает кости обратно в клетку футболиста. Посасывание, причмокивание и жевание громче криков заключенных; отрыжка звучит как гром.
Когда от футболиста остается только костлявая грудная клетка, совсем как от индейки на День благодарения, одни белые ребра и лоскутья кожи, рогатый бросает его останки обратно и снова запирает дверцу.
Настала тишина. Только я скачу как безумная, машу руками над головой и кричу. Стараюсь все-таки не касаться грязнющих прутьев, но кричу:
– Эй!!! Тут Мэдисон! – Я поднимаю грязный шарик из поп-корна и швыряю ему вслед. – Я до смерти хочу с вами познакомиться!
Разбросанные окровавленные кости футболиста уже собираются, сползаются в человека, обрастают мышцами и кожей, и теперь смертного можно пытать снова и снова, до бесконечности.
Явно утолив голод, рогатый разворачивается, чтобы уйти.
Я захожусь отчаянным криком. Нет, так нечестно! Я уже вам говорила, что кричать в аду – очень дурной вкус. Это совершенно неуместно. И все-таки я кричу:
– Мистер Сатана!
Огромное хвостатое чудовище уходит.
Бабетт спрашивает:
– Какой сейчас день?
Если уж жизнь в аду можно с чем-то сравнить, так это со старыми мультфильмами компании «Уорнер Бразерс», где героев постоянно обезглавливают гильотинами и взрывают динамитными шашками, но к следующему покушению они снова целы и невредимы. Удобная система, хоть и несколько монотонная.
Чей-то голос произносит:
– Это не Сатана.
Из клетки с другой стороны говорит какой-то мальчик-подросток:
– Это был просто Ариман, демон из иранской пустыни.
На мальчике рубашка с короткими рукавами, заправленная в брюки-хаки, и большие часы подводника с функциями хронографа и калькулятора. На ногах у него удобные спортивные ботинки «Хаш Папис», а брюки подвернуты так коротко, что видны белые спортивные носки. Закатив глаза и покачав головой, мальчик говорит:
– Как можно ни фига не смыслить в древней межкультурной теологической антропологии?
Бабетт садится на корточки и принимается начищать свои дешевые туфли слюной и очередной салфеткой.
– Заткнись, зануда, – бормочет она.
– Ну да, это я протупила, – говорю я мальчику и тычу в себя пальцем. Ужасно глупый жест, даже в духоте ада я заливаюсь краской. – Меня зовут Мэдисон.
– Я в курсе, – отвечает мальчик. – У меня есть уши.
Под взглядом его карих глаз внутри моего жирного тела вспухает ужасный, отвратительный пузырь надежды.
Ариман, объясняет мальчик, всего лишь низвергнутое божество Древней Персии. Ариман был братом-близнецом Ормузда и сыном Зурвана, творца мира. В культуре древних персов Ариман отвечает за яды, засуху, голод, скорпионов и прочие пустынные пакости. У него тоже есть сын, которого зовут Зохак, и из плеч у сына растут ядовитые змеи, которые питаются, по словам мальчика, только человеческими мозгами. Короче… Типичная мрачнуха для мальчишек. «Подземелья и драконы» какие-то.
Бабетт полирует ногти о ремень сумки, на нас не смотрит.
Мальчик кивает в сторону, куда исчезла рогатая фигура, и говорит:
– Обычно он тусуется на дальнем берегу Пруда Рвоты, что на запад от Реки Кипящей Слюны за Озером Дерьма. – Пожимает плечами и добавляет: – Для гуля довольно прогрессивен.
Бабетт тонким голосочком вставляет:
– Ариман и меня однажды…
Заметив, какое выражение появилось на лице мальчика и как встопорщились его брюки, Бабетт возмущается:
– Съел, а не то, что ты подумал, мерзкий маленький извращенец!
Да, может, я мертвая и страдаю огромнейшим комплексом неполноценности, но и я могу издали распознать эрекцию.
Зловонный воздух между нами кишит жирными черными мухами.
Я спрашиваю мальчика:
– Как тебя зовут?
– Леонард.
– За что тебя низвергли в ад?
– За онанизм! – вставляет Бабетт.
– Переходил дорогу в неположенном месте, – отвечает Леонард.
Я спрашиваю:
– Ты любишь «Клуб “Завтрак”»?
– Чего-чего?
– А как ты думаешь, я хорошенькая?
Шикарные карие глаза мальчика Леонарда летают по мне, садятся, как осы, на мои полные ноги, на глаза за толстыми стеклами, на крючковатый нос и плоскую грудь. Потом косятся на Бабетт. Потом снова смотрят на меня; брови подскакивают к линии волос, собирают лоб в гармошку. Леонард улыбается и отрицательно качает головой.
– Просто уточнила. – Я скрываю улыбку, притворяясь, что расчесываю на щеке несуществующую экзему.
V
Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Сначала было непросто, но теперь я отлично провожу время и нахожу новых друзей. Ты уж прости меня за ошибку… Надо же: взять и перепутать тебя с каким-то обычным, ничем не примечательным демоном! От Леонарда я постоянно узнаю что-то интересное. А еще я изобрела суперзамечательный способ преодолеть свое пагубное пристрастие к надежде.
Кто бы мог подумать, что межкультурная антропологическая теология настолько занимательна! По словам Леонарда (у него действительно очаровательнейшие карие глаза), все демоны ада в более древних культурах когда-то играли роль богов.
Да, так нечестно, но кто одному бог, тот другому дьявол. Когда власть захватывала очередная цивилизация, она первым делом низвергала и демонизировала всех, кого обожествляла предыдущая. Евреи осудили Велиала, бога вавилонян. Христиане изгнали Пана, Локи и Марса, божеств древних греков, кельтов[5] и римлян соответственно. Англикане запретили веру австралийских аборигенов в духов мими. Сатану до сих пор изображают с раздвоенными копытами, как у Пана, и с трезубцем, как у Нептуна. Каждое предыдущее божество переселяли в ад, и богам, привыкшим к постоянным подношениям, любви и поклонению, такое изменение статуса, конечно, портило настроение.
О боги, конечно, я знала слово «низвергнуть» еще до того, как оно слетело с губ Леонарда! Может, мне тринадцать и в подземном мире я новичок, но не надо считать меня идиоткой.
– Нашего приятеля Аримана изгнали из пантеона еще дозороастрийские иранцы, – говорит Леонард и грозит мне указательным пальцем. – Главное, не поддавайся искушению объявить ессейство иудаическим воплощением маздаизма. – Леонард качает головой. – Все, что связано с Набопаласаром Вторым и Увахшатрой, очень неоднозначно.
Бабетт смотрит на компактные тени, которые держит раскрытыми, и подрисовывает себе глаза маленькой кисточкой. Отрываясь от своего отражения в крошечном зеркальце, Бабетт говорит Леонарду:
– А еще скучнее ты быть не можешь?
В эпоху раннего католицизма, говорит он, церковь обнаружила, что монотеизм не в состоянии заменить давно укоренившееся многобожие, пусть даже оно устарело и считается языческим. Священники, отправляющие службы, слишком привыкли обращаться к отдельным божествам, и поэтому церковь учредила святых, каждый из которых соответствовал более древнему божеству и символизировал любовь, успех, выздоровление от болезни и так далее.
Кипели сражения, возрождались и умирали царства, и Аримана сместил Сраоша, а Митра пришел на смену Вишну. Зороастр вытеснил Митру; каждый следующий бог отправлял предыдущего в забвение.
– Даже слово «демон», – продолжает Леонард, – придумали христианские теологи, неверно истолковавшие слово «даймон» в произведениях Сократа. Когда-то оно означало «муза» или «вдохновение», а чаще всего – «бог».
Леонард добавляет, что если человечество просуществует достаточно долго, когда-нибудь даже Иисус будет мрачно слоняться по Аиду, изгнанный и вычеркнутый из жизни.
– Бред сивой кобылы! – кричит мужской голос из клетки футболиста. Там его обглоданные кости покрываются пеной красных корпускул, красные пузыри сбегаются, образуя мышцы, которые набухают и растягиваются, соединяясь с сухожилиями, заплетаются белыми связками – процесс, одновременно притягательный и отвратительный. Еще до того, как череп полностью затянуло слоем кожи, челюсть опускается, чтобы изо рта исходили звуки.
