Вадим Давыдов - Предначертание
— Ну, глянь, может, и справишься, — милостиво разрешила она, рассматривая его с явным любопытством, но ласково. — Кажись, рессора на бричке треснула.
Он вышел из кузни. Щегольская бричка-одноколка, с красными ободами колёс, уместная скорее в каком-нибудь дачном посёлке под Питером, нежели здесь, запряжённая тонконогой кобылкой с ухоженной и коротко подстриженной гривой и тщательно расчёсанным хвостом, стояла во дворе. Гурьев нагнулся, осматривая рессору. В это время и появился кузнец. Гурьев совсем рядом услышал его голос:
— Чего тебе, Пелагея?
— Да вот, дядько Степан…
Кузнец, сердито отстранив Гурьева, склонился у колеса. И тут же выпрямился, недовольно бурча:
— И где ж тебя на ей нелёгкая носит?! Третью рессору за лето, туды твою растуды! Яшка, помоги кобылу-то выпрячь. К полудню управимся, дай Бог. Иди ты, иди, Христа ради, Пелагея. Не мешай, без тебя работы хватат!
— Кто она? — спросил Гурьев, когда женщина скрылась за воротами.
— Пелагея-то? Известно, кто, — буркнул Тешков и, посмотрев на Гурьева, усмехнулся. — Повитуха она и траву заговаривает. И вообще ведьма, — кузнец опять усмехнулся. — Что, глянулась?
— А то, — просиял Гурьев.
— Ты смотри, — погрозил ему кулаком Тешков. — Ты от ей держись, парень, подальше. Не ровен час…
— Отчего же? — Тешков уже знал эту улыбочку, — когда Гурьев так начинал улыбаться, это означало… Что-то это непременно означало, одним словом. — Муж ревнивый?
— Да нет у ей никакого мужа, — сплюнул в сердцах на землю Степан Акимович. — Ведьма она, говорю ж тебе русским языком, парень…
— Ну, ведьма, так ведьма, — согласился Гурьев. — Так вы же знаете, дядько Степан, я жуть какой любопытный. Вдруг и у меня выйдет траву заговаривать?
— Заговорит она тебе корень, попляшешь тогда, — пообещал Тешков.
— Это как? — заинтересовался Гурьев.
— А вот заговорит – тогда узнаешь, — совсем уже непонятно сказал кузнец. — Я тебя упредил, Яшка. Гляди! Лет-то тебе сколько?
— Сколько ни есть – все мои, — отшутился Гурьев.
— То-то. Я смотрю, ты девок сторонишься, — прищурился Тешков. — А Пелагея… Давай, работа стоит, хватит лясы точить!
* * *Гурьев подъехал на исправленной бричке к воротам, стукнул в них негромко обушком нагайки. Услышав голос Пелагеи, спрыгнул с козел, помог женщине распахнуть створки, завёл экипаж во двор:
— Принимай работу, хозяйка.
— Должна я чего? — Пелагея опять его разглядывала, из-под руки на этот раз, потому что голову ей запрокинуть пришлось.
Гурьев тоже смотрел на неё. Была бы Пелагея городской барышней – не задержался бы он с заходом. А так… И понравилась она ему по-настоящему: косы чёрные, короной на голове уложены, и платка никакого нет, глаза тёмные, словно угли горячие. Сложена Пелагея тоже была отменно – тело гибкое, сильное, а кость – не по-крестьянски лёгкая. Что-то было в ней, не то цыганская кровь, а может, и персидская, — сколько разных чудес да историй в казачьей вольнице случалось, только держись.
— А как же, — Гурьев улыбнулся отчаянно. — Один поцелуй.
— А не рано ль тебе с бабами-то целоваться, — рассмеялась Пелагея. — Не боишься меня?
— Так разве укусишь, — пожал он плечами.
— Ну-ка, пригнись, — нетерпеливо поманила его Пелагея. — Или на скамейку мне встать?!
Гурьев легко поднял её, – так, что женщина ахнуть едва успела, – поставил на подножку брички и приник губами к её губам. И целовалась Пелагея тоже никак не по-девичьи. Оторвавшись от неё, Гурьев шумно вдохнул полной грудью и опять улыбнулся.
— Нахальный, — не то одобряя, не то осуждая, потрепала его по затылку Пелагея. — Ох, и нахальный же!
— Есть немного, — не стал отпираться Гурьев. — А правду сказывают, что ты травы заговариваешь?
— А тебе что?!
— Меня научи.
— Ишь, чего захотел. Не мужицкое это дело! Ты разве не в кузнецы наметился?
— Я до всякой науки жадный.
— Недосуг мне, — нахмурилась женщина и только теперь сделала попытку убрать ладони Гурьева со своей талии. — Пусти, ну?!
— Не пущу, — он перехватил её руку, поцеловал сначала в запястье, потом в ладонь и почувствовал, как Пелагея вздрогнула, — еле заметно, но вздрогнула, и задышала чуть чаще. — Так что, научишь? А пойдёшь за травами, меня возьми с собой. Вдвоём веселее. А, Полюшка?
— Скорый какой, — и снова не понять было, то ли нравится ей это, то ли не слишком. — А кузня как же?
— Ты соглашайся, Полюшка, — усмехнулся Гурьев. — А с дядькой Степаном я договорюсь как-нибудь.
— Ну, согласилась, — Пелагея смотрела на него сверху вниз. И вдруг ловким движением сбросила его руки, чуть оттолкнула. — А дальше что ж?
— Дальше увидим, — Гурьев отступил ещё на полшага, подал ей руку, помогая сойти с брички. — Я приду, как в кузне закончу. Ты подожди, Полюшка.
Он ушёл на закате. Тешков ничего не спрашивал, пока Гурьев собирался, — всё без слов было понятно. Поворчал, но больше для виду.
Курень у Пелагеи был немаленький, хоть и жила женщина одиноко. Двор только небольшой, огород – тоже, из живности одних кур держала, а из скотины – кобылку, ту самую, что в бричку запрягала. Даже коровы не было.
— Да на что мне корова, — отмахнулась на его вопрос Пелагея. — Да и недосуг, говорю же. Когда за скотиной-то ещё ходить, — пока станицы окрест объедешь! А ты что ж, вправду травному делу учиться надумал?
— А то. Да я и тебя тоже кое-чему научить могу.
— Целоваться, что ль? — посмотрела на него Пелагея.
— Ну, и за этим не станет, — спокойно ответил Гурьев. — Смотри вот, Полюшка.
Он показал ей несколько точек, нажимая на которые, можно было достаточно эффективно снимать боль, и точки резонанса:
— Но тут, Полюшка, долгое воздействие требуется. Если боль снять – пяти минут достаточно, то для пробуждения жизненных сил недели нужны, а иногда – и месяцы.
— Похоже китайцы-то лечат. Однако у тебя по-другому как-то. Где ж это ты узнал-то такое?
— Выучился, — улыбнулся Гурьев.
— Сколько годков-то тебе, Яша?
— Дело не в возрасте. Меня этому с детства один мудрый человек обучал. Только я ещё так мало знаю. Вот, все секреты дядьки Степана выведаю, да дальше учиться поеду.
— Ежели я тебя отпущу, — тихо проговорила Пелагея, обвивая его шею руками.
Он только теперь ощутил, как соскучился по женскому телу и ласке. Это было, как взрыв, как буря, что налетает внезапно и яростно. Только он не спешил никуда. И лишь тогда, когда Пелагея взмолилась – не голосом, руками, ногами, потянув его на себя, — ворвался в неё, такую горячую, что разум не выдержал, отключился.
— Бесстыжий, — шептала Пелагея, целуя Гурьева. А он лежал и улыбался, как последний дурак. — Ох, бесстыжий охальник… Яша… Люб ты мне…
— И ты мне, — Гурьев провёл ладонью по её спине, так, что Пелагея вздрогнула длинно. — Ты такая красивая, Полюшка.
— Никуда не пущу… Мой…
Он не ответил, мягко отстранил женщину, перевернул на спину, развёл в стороны её руки, обвёл языком, мокрым и тугим, вокруг её сосков, — Пелагея застонала, выгнулась ему навстречу.
Она лежала, вжавшись головой Гурьеву в плечо, и ловкие её пальцы скользили по его груди. Пелагея подняла лицо, осветившееся улыбкой:
— Пойду баньку затоплю.
— Не устала ты, Полюшка?
— Уморить меня вздумал?! — тихонько рассмеялась Пелагея. — Подрасти малость, нахалёнок! Шучу, Яшенька, шучу я. Не сердись. Ох, да люб же ты мне…
В бане, при свете лампы, пускай и не слишком ярком, Пелагея разглядела его как следует. Гурьев увидел удивление на её лице, усмехнулся:
— Что, Полюшка? Не видала прежде обрезанных?
— Всяких видала, — отрубила Пелагея, — чай, не первый день на свете живу! А ты-то – татарин, что ли?! Ведь не похож совсем.
— Это, Полюшка, иногда в природе случается, — пояснил Гурьев. — Моисей, пророк, тоже обрезанным родился. Аврааму вот не повезло – пришлось на девяносто девятом году жизни такую деликатную операцию производить.
— Ишь ты – Моисей, — задумчиво повторила Пелагея и улыбнулась. — А то слышала я, что ты нехристь.
— Нехристь я, нехристь, Полюшка. Кто в городе живёт, в церковь не ходит да не постится – тот и есть нехристь, конечно.
— Но крещёный же ты?
— Нет.
— Как же это?!
— А так, Полюшка.
— Так не спасёшься ведь!
— Я?!? — изумился Гурьев. — Ох, Полюшка. Если б так просто спастись можно было – это же просто чудо, да и только. Погубить душу – минутное дело, а вот спасти… Это служба, так уж служба, Полюшка. Да ты ведь и сама знаешь.
— Нельзя ведь человеку без веры-то, — убеждённо сказала Пелагея. — Что за вера у тебя, Яша?
— Экуменист-агностик, — Гурьев наклонил голову набок.
— Книжек ты много слишком читаешь, вот что, — нахмурилась Пелагея.
