Александр Мазин - Богатырь
Дело обычное. Новгородское вече часто шумит. Пошумят, подерутся да и разойдутся по своим концам.
Но не сегодня. Давненько у них не было такого единения. С тех пор как решили поддержать князя Владимира Святославовича против полоцкого Роговолта, а после – против Киева.
«За старых богов!» – кричало тогда вече в изумительном единении с Владимиром и дядей его Добрыней.
А теперь что ж получается? Слух прошел: возвращается в Новгород Добрыня и ведет с собой гридь киевскую. И для чего? Чтоб старых богов порушить и поставить вместо них Христа Распятого, коему в Киеве нынче кланяются!
Не бывать тому!
– Пусть они у себя в Киеве хоть псу шелудивому жертвы кладут! А нас не тронь! – орал, надрывая глотку, тысяцкий новгородский Угоняй. – Лучше нам помереть, нежели богов наших дать на поругание!
– Не бывать тому! – ревело вече. – Добрыню в город не пущать! Бить киевских!
– Разметать капища христианские! – возвышал голос над людской толпой главный из жрецов сварожьих Богомил Соловей. – Пожечь все!
– Пожечь! – рычало вече. – Р-разметать!!!
– Детинец княжий взять! – завопил Угоняй. – Порушить всё! Не быть у нас князю, что против богов наших родовых, исконных, от пращуров! Бить и жечь!
– Бить!!! Жечь!!! – ревело вече.
– Дом Добрынин знаешь где? – Угоняй наклонился к племянникову уху, повышая голос, чтоб перебить рёв веча. – Бери верных людей да беги туда! Пока мы тут глотки рвём, вычисти дом Добрыни!
– А ну как узнает Добрыня, что мы его обнесли? – крикнул в ответ племянник. – Беда будет!
– Не узнает! – махнул рукой Угоняй. – Людь новгородская сначала Детинец громить пойдет, а потом и на дом воеводы непременно набежит. Вот на нее убыток и спишется!
– Бить!!! Убивать!!! – гремело вече.
– Ты, главное, вот что, – наставлял племянника Угоняй. – Главное – чтоб видаков не осталось! Понял? Ну так беги, не теряй времени, не то опередит кто!
* * *– …Пограбили тебя. – Холоп глаз на Добрыню не поднимал, глядел на острые кончики воеводиных верховых сапог – в лицо смотреть было страшно. – Весь дом разнесли, челядь побили…
– Жена моя, дочь, племянники? – Голос воеводы скрипит, будто жернов ворочается.
– Тож… – пробормотал холоп. – Всех. До смерти.
– А вы где были?
– Много их пришло, – еле слышно проговорил холоп. – За сотню. И не смерды – вои. Наймиты. Через забор перелезли и как пошли бить-рубить.
– А ты почему жив? – Голос Добрыни – будто сталь холодная в мясо входит.
– Мне женка твоя велела за подмогой бежать. В Детинец.
– Побежал?
– Побежал.
– Ну?
– Так на Детинец тож насели. Людь новгородская. Тыщи. Всё запружили кругом. Я – обратно, а там уже всё. Побили всех.
– Сам видел?
Холоп кивнул.
– Казни меня, господин! Всех побили, всех! – повалился Добрыне в ноги и зарыдал.
Воевода пихнул его ногой.
– Встань! – рявкнул он. Ухватил холопа за ворот, поднял одной рукой. – Что мне проку с тебя, мертвого? Говори: узнал кого из разбойников?
– Узнал… – пробормотал холоп, давясь слезами. – Тысяцкого Угоняя племяш…
– Порвать! – прорычал воевода киевский Путята. – На колы всех! Живые мертвым обзавидуются!
– Помолчи! – неуважительно оборвал старший воевода младшего. – Скажи мне, раб, когда ты убегал, Детинец пал или стоял еще?
– Стоял, господин.
Добрыня разжал пальцы, и холоп кулем повалился к его ногам.
– Увести, накормить, не обижать, – бросил Добрыня гриди.
Отроки подхватили беглеца и уволокли.
– Не казнишь его, батько? – спросил Путята.
– Награжу, – сухо произнес Добрыня. – Сумел спастись и весть донести не побоялся. Казнить будем тех, кто кровных моих побил и на княжье покусился.
Весть о смерти жены и остальных не особо огорчила. Жена – здешняя, новгородская, взятая, чтоб с купечеством новгородским породниться, еще когда Владимир в Новгороде княжил. Ее не жаль. Добра – тоже. Мелочь. Но спускать нельзя, и Добрыня не спустит.
– Так я поднимаю гридь? – полуутвердительно спросил Путята.
– Нет!
– Но почему? – искренне удивился воевода.
– С нами – тысяча воев киевских, – напомнил Добрыня. – Да ростовских – полтысячи. Этого довольно, чтобы привести к Христу покорный город. Новгород же не таков. Они драться будут.
– Ну так пошлем за подмогой! – воскликнул Путята. – В Полоцк пошлем! В Смоленск! Да хоть в Киев! Поучим смердов покорности!
Дядя великого князя Киевского глянул на Путяту. Долгим таким взглядом. Как бы даже с сожалением. Преданный человек, но иногда… такой дурень.
– Что, батько? – не выдержал, смутился воевода. Никого он не ставил над собой: только двоих – князя Владимира и Добрыню. Причем Добрыню – выше. Это Добрыня привел его, смоленского сотника из полян, к племяннику, сказавши: «Возьми его, не пожалеешь!»
И Владимир взял. По слову Добрыни. Сам бы – вряд ли. Потому что в те времена кланялись они разным богам: Владимир – варяжскому Перуну, а Путята – Сварогу полянскому. И сколько б ни говорил Владимир о «старых богах», но видел тогда Владимир Перуна старшим над всеми богами, а варягов – старшими над всеми языками: полянами, древлянами, сиверянами, уличами и прочими.
Добрыня – тот сам полянин. Ему Путята верил как себе. Дальше больше, чем себе, потому что знал Путята, что его собственная храбрость да пылкость часто впереди ума бегут, а Добрыня – мудр. Иной раз был Путята пред Добрыней – как отрок дерзкий, несмышленый. Стыдно. Но терпел. Вместо отца держал Добрыню.
– А то! – проворчал князев стрый. – Войну затевать с Новгородом – дело неумное. Кабы хотел я их побить, не тебя, а ярлов – Сигурда и Дагмара – взял. Этим резать – весело, и обида новгородская не на нас, а на нурманов легла бы. А уж на нурманов им обижаться – привычно. Однако верно сказал князь-воевода Серегей: побьем смердов – кто дань платить станет? Зачем резать овцу, которую можно стричь? Не в том хитрость, Путята, чтоб побить смердов, а в том, чтобы в овин загнать.
– Они твою родню убили, а ты будешь с ними договариваться? – изумился Путята.
– Жену с дочкой жаль, – согласился Добрыня. – Но убивали их не все новгородцы разом, и потому казнить всех ни к чему. А виновных мы знаем и накажем. Но не это главное, Путята. Не за этим мы приехали, ты не забыл?
Воевода согласно кивнул. Обратить Новгород к вере великого князя – вот их цель.
Детинец удержался. Главным образом потому, что, обломав первые зубы о его стену, толпа бросилась грабить дома христиан. Это было куда веселей, чем лезть на стену под стрелами немногочисленной, но умелой княжьей дружины.
Разграбили многих. Пожгли церкви, в том числе и самую большую – Преображения Господня. Да, весело было…
До той поры, пока не прошел слух, что Добрыня уже здесь. Вышел на правый берег Волхова, и уже на Торгу его воины числом до пяти тысяч копий. Молва склонна преувеличивать. Вот уже по мосту Добрыня идет. Сейчас перейдет Волхов – и изойдет кровью Новгород.
Слухи, однако, опять наврали. Дружина Добрыни еще только подходила к мосту через Волхов, когда оружное новгородское ополчение уже встало поперек в готовности. Даже боевые машины подкатили: самострелы большие, снятые со стен. Будто не Добрыня по ту сторону Волхова встал, а какой-нибудь вражий конунг нурманский.
Вышли Добрыня и епископ Иоаким с новгородцами говорить, а те вместо разговора – камнем из самострела.
Промахнулись. Однако ясно дали понять: переговоров не будет. С версту слышно, как на левом берегу орали: «Не дадим отчих богов порушить! В реку христиан и киевлян!»
– Вот и поговорили, – произнес Путята, с тревогой глядя на перекрытый мост. – Что теперь, батько? Силой брать будем?
– Придется, – мрачно проговорил Добрыня.
До последнего надеялся новгородцев вразумить. Все же знали его здесь. И не один год, и не десять. До сей поры умел Добрыня с новгородским норовом управляться.
– На мост – нельзя, не пустят, – заметил Путята. – Не зря они самострелы приволокли и камней такую кучу, что отсюда видать. – Сунемся – так врежут! Мало не покажется!
– Бог нам в помощь! – заявил епископ Иоаким. – С Ним – победим!
Был Иоаким хоть и ромеем, но херсонским, потому по-словенски говорил свободно.
– Так, может, пойдешь, владыка, да и вразумишь язычников? С Божьей-то помощью? – язвительно бросил Путята.
Воевода хоть и принял Христа, но настоящей веры в нем не было. Говорили о нем: и старых богов не забывает. Потому и взял его с собой Добрыня – новгородских кумиров низвергать. После Новгорода не будет у Путяты другой дороги, кроме Христовой.
– И пойду! – воскликнул епископ.
Он и впрямь вознамерился в одиночку новгородцев вразумлять, но Добрыня не пустил:
