Иван Апраксин - Подменный князь
Вспомнилась старая детская притча о лягушке, которая упала в жбан с молоком. Если бы она сидела там смирно, то погибла бы. Но отважная лягушка стала бить лапками, взбила молоко в масло и таким образом спаслась.
Вот я и решил бить лапками…
* * *Я шел по лагерю конунга Вольдемара, крепко держа за руку Любаву. Нам обоим было не по себе, я чувствовал, как девушка дрожит всем телом. Сам же я вел себя настороженно, но во мне появилась какая-то бесшабашность, была не была. После таинственного переноса во времени, а может быть, и в реальности, я ощущал себя по-новому.
Что уж тут трястись и бояться, если возможно такое!
Назвать это лагерем было нельзя, никто не собирался задерживаться возле спаленной усадьбы надолго. Число воинов я определил человек в двести пятьдесят, и большая часть из них были пешими. Коней вообще было немного, и часть из них запряжена в волокуши – розвальни на широких полозьях. Передняя часть волокуши была чуть приподнята, а задняя волочилась по земле.
Что же касается людей…
Люди не слишком-то обращали на нас внимание, потому что беспрерывно суетились, навьючивая награбленные в усадьбе вещи на лошадей или укладывая их в волокуши. Видимо, усадьба Хильдегард была богатой, потому что из криво, наспех связанных тюков то и дело поблескивали золотые изделия.
Но это были настоящие воины: в металлических или кожаных шлемах со свисающими наушниками или с шишаками наверху, одиночными или сдвоенными. По таким шлемам обычно узнают скандинавских воинов. Некоторые были и без шлемов, в матерчатых колпаках, но почти у каждого была кольчуга, на мелких сплетенных кольцах которой изредка блестели лучи солнца.
Хорошо, что незадолго до того я отрастил бородку: так мое отличие меньше бросалось в глаза. Все вокруг меня были бородаты. Конечно, моя короткая бороденка московского интеллигента не шла ни в какое сравнение с самыми разнообразными и экзотически выглядящими бородами окружающих.
Во всем остальном же я, если специально не приглядываться, мало отличался по внешнему виду от здешних молодцов – очень уж пестро и разнообразно все были тут одеты. Короткие куртки со штанами или длинные зипуны с глубоким запахом, а некоторые в длинных холщовых рубахах и меховых поддевках, поверх которых была натянута кольчуга.
Говор вокруг стоял разный. С одной стороны я слышал речь, подобную то ли шведскому, то ли немецкому языку, с другой – раскатистые «р-р-р» и мягкие «л» угро-финнов, но больше всего говорили на славянском наречии, которого я, конечно, никогда не понял бы, если бы не таинственно приобретенная мною параспособность. Кстати, именно эта параспособность и придавала мне смелости действовать и не слишком бояться окружающего мира. Тот, кто дал мне эту способность, сделал это не случайно, а значит, может быть, позаботится и обо всем остальном.
Повсюду стоял очень тяжелый запах, от него было трудно дышать. Он шел из середины лагеря, где горел громадный костер, языки пламени из которого возвышались над головами людей, словно пытались лизнуть низко нависшее небо.
Внезапно я резко остановился. Прямо передо мной на земле лежало несколько человек. Все они были ранены и, насколько можно судить, очень тяжело. Повязок я не увидел, а то, что увидел, ужаснуло меня.
О грозности оружия можно судить по ранам, которые оно наносит. Здешние разрубы, сделанные тяжелыми мечами, оказались устрашающими. Люди передо мной истекали кровью, которая текла обильно, никем не останавливаемая и успела основательно пропитать землю. Стоял тяжелый удушливый запах, о котором пишут в воспоминаниях врачи, работавшие в прифронтовых госпиталях…
Раненых было шесть человек. Они лежали молча, и хотя все были еще живы, успели сильно ослабеть от потери крови. Вспоротые животы, развороченные грудные клетки с торчащими наружу острыми обломками ребер.
Мне всю жизнь приходилось слышать о том, что войны двадцатого века наиболее беспощадны. Ну, может быть, в смысле массовости поражения мирного населения. Но сейчас, стоя перед этими ранеными воинами, я воочию увидел, что способно сделать с человеческим телом холодное оружие в виде меча или копья.
Отпустив руку Любавы, я шагнул вперед. За годы медицинской практики на «Скорой» у меня сложился стереотип поведения: увидев больного или раненого, не стоять, а немедленно попытаться что-то сделать. Говорят, что это специфическая черта врача со «Скорой» – он мало думает, а хочет все время действовать. Думаю, это правда. Практика приучила меня к тому, что врач должен делать все сразу и решительно, иначе будет поздно. Пусть даже твои действия будут неправильными: по крайней мере, в тот момент ты не стоял, разинув рот, а делал то, что считал нужным.
Сам не знаю, что я собирался делать в ту минуту. Никаких инструментов у меня с собой не было, медикаментов – тоже. Вероятно, мой шаг по направлению к раненым воинам был чисто инстинктивным.
Но сделать я ничего не успел. Как только я опустился на колени рядом с лежавшим с краю молодым воином, у которого из разрубленного живота выпали внутренности, так тотчас же меня оттолкнули. До того молча стоявшие вокруг воины задвигались, и некто, протиснувшийся сквозь них, грубо схватил меня за плечо и буквально отшвырнул в сторону.
Мужчина был огромного роста, в кожаном шлеме с двумя выступающими металлическими шишаками, в кольчуге, из-под которой торчала сначала поддевка на беличьем меху, а снизу – длинная красного цвета рубаха.
Видно было, что его ждали, – стоявшие вокруг люди расступились, и даже раненые подали голос, застонали.
– Вяргис, – послышались голоса. – Вяргис пришел. Пора расходиться.
Громадный воин, чье имя было Вяргис, отшвырнул меня, не обратив на это никакого внимания. Теперь он повернулся к остальным. Лицо его было грубым, с крупными чертами и угреватой кожей, почти до самых глаз покрытой нерасчесанной бородой. От носа к подбородку шел короткий рубец багрового цвета – след какой-то прошлой битвы.
– Расходитесь, – сказал он властно. – Пора двигаться дальше. Струги ждут, и путь неблизкий. Давайте, идите.
Он явно хотел, чтобы все разошлись, оставив его наедине с ранеными. Впрочем, дожидаться, пока люди исполнят его просьбу-повеление, он не стал, а тотчас же обернулся к лежащим на земле и вытащил из-за пояса длинный меч.
– Не печальтесь о своих домах, – сказал он, обращаясь к своим поверженным товарищам, глядевшим на него во все глаза то ли умоляюще, то ли выжидательно. – Не печальтесь о женах и юных девах, которых оставляете здесь навсегда. Вас ждет веселье и ждут пиры с другими, лучшими девами, и горячие напитки, и много пищи. В доме Перунаса припасено всего вдоволь для воинов, которые храбро сражались.
Раненые молчали, а у меня от предчувствия сжалось сердце. Конечно, я прекрасно понимал, что присутствую при обычной для этого мира, рутинной процедуре, к которой все привыкли, но мне от сознания этого не было легче смотреть на происходящее. У меня, врача, на глазах собирались убить раненых людей!
Вяргис сказал свою короткую речь и поднял меч, держась за рукоятку двумя руками.
– Солимень, – сказал он, обращаясь к одному из раненых – самому молодому, на вид лет пятнадцати. – Ты будешь первым, кто сейчас войдет в дом Перунаса. А за ним будешь ты, Нурм. Вы же были друзьями всегда, с самого детства. Вот и теперь вместе войдете.
Меч дважды взлетел кверху и дважды опустился. Вяргис бил сверху вниз, пронзая обреченным аорту, чтобы смерть наступила почти мгновенно.
«Вполне гуманно, – подумал я, содрогаясь. – В наши дни это называется эвтаназия – избавление от мучений».
Без всяких объяснений мне было ясно, свидетелем чего я стал. Тяжелые раны лечить все равно не умели. Тяжело раненные были все равно обречены на мучительную смерть. А войско должно двигаться налегке, некогда и некому таскать за собой полумертвых умирающих людей.
Оставить раненых на месте тоже невозможно. Даже если их не прирежут разъяренные местные жители, то несчастные станут жертвой диких зверей.
Увиденное не возмущало меня, а скорее смущало. По моему мнению, врач не может безучастно смотреть на страдания и смерть. А если может – он хоть и не преступник, но не вполне врач. А впрочем, я – человек двадцать первого века…
Только один из убиваемых перед ударом меча заговорил.
– Вяргис, – обратился он к нависшему над ним старшему товарищу, уже занесшему меч. – Вяргис, позаботься о Лишме. Она совсем маленькая и наверняка пропадет без помощи. Или воины могут ее обидеть в походе…
– Никто не притронется к Лишме, – ответил богатырь, поднимая меч и нацеливая его так, чтобы он упал острием на аорту несчастного. – Я клянусь тебе, что позабочусь о ней.
Когда со всеми было покончено, я сумел наконец оторвать свой взгляд от этого зрелища и обернулся. Любава продолжала стоять рядом со мной, никуда не делась, и я понял, что это надолго. А как бы мне хотелось? Ведь волею случая я остался ее единственным защитником среди всех этих людей.
