Никита Сомов - Тринадцатый император. Дилогия (Авторская версия)
Но вот все церемонии оказались позади, и, разместившись в карете, мы направились в центр города на главный холм, где в старину находилась деревянная крепость. От крепости ныне остались разве что воспоминания, а вот от вида, открывавшегося с вершины, захватывало дух. Стояла чудесная осенняя погода, та самая, которую так любил Пушкин, золотые кроны деревьев придавали городу сказочный вид, у меня аж сердце защемило от осознания невозможности запечатлеть такую красоту. Фотоаппарата у меня, к сожалению, нет, и в ближайшие десятилетия ничего нормального в этом направлении не предвидится, зато под рукой у меня находился великолепный художник — Алексей Петрович Боголюбов.
— Алексей Петрович, не откажите мне в любезности, не могли бы вы запечатлеть на холсте открывающиеся моему взору сказочные виды с этого холма?
— Непременно, ваше высочество. Всего секундой раньше я и сам порывался это сказать, но не хотел отвлекать вас от столь милых русскому сердцу красот, как вот вы уже сами опередили меня.
Нежно светило слабое осеннее солнце, ласковый ветерок не причинял никаких неудобств, большая часть свиты, захваченная открывшимся видом, все так же зачарованно молчала, лишь только Извольский все никак не унимался, рассказывая, что где находится.
— Ах, ну к чему словами портить такой прекрасный вид, открывшийся нам тут. Извольский, оставьте, — недовольно заткнул я губернатора. Тот замолчал, подавившись на полуслове, но настроение было бесповоротно испорчено, открывающаяся красота больше не радовала меня. И, отправляясь к Знаменскому монастырю, я, вместо владевшего мной наверху холма умиротворения, испытывал сильнейшее раздражение на губернатора. Краем сознания отметил, что либо наши с Николаем чувства совпали, либо я уже не знаю, где чьи эмоции. Шизофрении мне еще не хватало. «Могу гарантировать — тело выживет!»
Первым пунктом поездки был относительно недавно перестроенный Знаменский мужской монастырь, воздвигнутый в честь избавления от польского нашествия. Осмотрев сияющее свежей краской здание и пообщавшись с настоятелем, я со свитой отправился в Знаменский собор. Там был встречен владыкой Курским и Белгородским епископом Сергием с четырьмя архимандритами и монашествующей братией. Облобызавшись с епископом, мы были препровождены в саму церковь. Внутреннее убранство произвело на Николая сильное впечатление, а для меня так на троечку. Хозяину тела казалось, что все дышало торжественностью и благодатью. Владыка, явно довольный «моим» восхищением, которое Николай, без моего разрешения, отображал на нашем общем лице, разрешил прикоснулся к святыне. К чудотворной иконе Божией Матери «Знамение», которая, как мне сказали, по случаю приезда столь важного гостя была специально перенесена в Курск из Коренной пустыни. В прежней жизни я не мог себя назвать особо верующим человеком, но, прикасаясь губами к древней иконе, не мог сдержать чувства благоговения. На лбу выступил пот — это не я! Не я! Николай! Хотел развернуться и выйти, но тело не слушалось. Выстояв утреннюю службу и немного послушав колокольный звон, мы проследовали дальше. Город был явно рад приезду цесаревича и старался всеми силами это показать.
Из Знаменского собора мы направились в Сергиево-Казанский. Улицы, по которым мы проезжали, буквально кипели толпами возбужденного народа. Жители города выражали свою радость ярко и шумно. Главные улицы, по случаю моего приезда, были украшены цветами, флагами и транспарантами. Балконы многих зданий были красиво задрапированы цветными тканями, а на фасадах домов вывешены портреты моего батюшки, Александра II, и полотна с моими инициалами.
Утерянное после выговора Извольскому прекрасное настроение вернулось ко мне (или к Николаю, тут уже и не разберешь). Я с любопытством рассматривал все вокруг. Вдоль центральной улицы стройной линейкой выстроились учащиеся школ и студенты учебных заведений. За порядком следило несколько дюжин жандармов в белых парадных мундирах.
Прибыв в Сергиево-Казанский собор, я поднялся в летнюю церковь на втором этаже, где мне были представлены замечательной работы резной иконостас и знамена курских полков, участвовавших в Севастопольской эпопее.
Оттуда, вновь по Московской улице, мы проследовали к зданию Дворянского собрания, где у парадного подъезда нас встречал предводитель курского дворянства шталмейстер Николай Яковлевич Скарятин с уездными предводителями. Попредседательствовав на торжественном собрании в мою честь и переговорив с несколькими дюжинами представителей знатных родов, почувствовал, что устал. Я начал тяготиться экскурсией, хотелось поскорей встретиться с Деном или «побеседовать» с дневником. Мой воспитатель, граф Строганов, заметив мое чувство, мягко свернул нашу дальнейшую светскую программу, и через некоторое время мы отправились назад в дом губернатора.
На выходе из Дворянского собрания я заметил явно только прибывшего и все еще разгоряченного скачкой Барятинского с каким-то седовласым генерал-лейтенантом. Украдкой спросив у шедшего рядом Скарятина, действительно ли вижу бывшего губернатора Курска, я получил утвердительный ответ. Оторвавшись от толпы сопровождавших, быстрым шагом подошел к Дену.
— Искренне рад видеть вас, Владимир Иванович. Право же, не стоило так торопиться, могли бы подождать и в губернаторском доме, — сказал я и тут же понял, что в который раз за день со мной произошел конфуз. Не следя за своим языком, я будто специально посыпал соль на рану достойному человеку. Всего неделю назад генерал-лейтенант Ден был губернатором, честно служа Отечеству, и вдруг внезапная отставка. А я так нетактично ему об этом напомнил.
— Прошу прощения, — смущенно продолжил я, — не составите мне компанию?
— С огромной радостью, ваше высочество, — прогрохотал басом Ден, склонив голову в некоторой растерянности.
Глава 2
День первый. Продолжение
Увлеченный намечающимся разговором с генералом, я едва не забыл попрощаться со Скарятиным, однако мой наставник не дал мне совершить сию вопиющую бестактность и ненавязчиво напомнил о предводителе курского дворянства. Раскланявшись со всеми, наконец, мы расселись по экипажам и тронулись с места.
Во время поездки к губернаторскому дому нормального разговора с генерал-лейтенантом не получилось. Да и не могло получиться в присутствии всю дорогу насуплено молчавшего и украдкой посматривавшего на нас Извольского. Наследник оказался мастером читать людские лица, так что я ясно видел тщательно скрываемую, но тем не менее вполне очевидную, нарастающую неприязнь к себе со стороны нового губернатора. К ней примешивалось не менее сильное удивление Строганова. Очевидно, от царевича ему таких фортелей раньше ожидать не приходилось. Покопавшись в памяти, я установил — точно, не приходилось. Не любил Николай Александрович неловкие ситуации создавать. С молчаливым любопытством поглядывал на меня Барятинский, о чем-то своем думали Шестов и Рихтер, совершенно растерян, но одновременно рад был Ден. Видимо, мой неожиданный интерес оставался для него непонятен. Честно говоря, мне и самому сейчас он был непонятен. Скачки настроения следовали у меня один за другим. Покорность судьбе, раздражение, испуг, злость и равнодушие. Равнодушия было больше всего.
За этими самокопаниями я не заметил, как мы подъехали к губернаторской резиденции. Обед к нашему приезду уже был предупредительно подготовлен, и, выйдя из экипажа, совершив необходимый туалет, мы были препровождены в обеденный зал. Помещение было большим и буквально залитым светом, льющимся сквозь десяток высоких окон. Солнечные зайчики, во множестве создаваемые тяжелой хрустальной люстрой, играли на полу. Стол тоже был соответствующий: огромный, массивный, из мореного дуба, с изогнутыми ножками, украшенными позолотой, он был накрыт белоснежной скатертью, заставленной различными блюдами. Вокруг него выстроились молчаливые слуги в ливреях. Рассевшись согласно распорядку и совершив короткую молитву, мы приступили к трапезе.
Несмотря на демонстрируемый всеми присутствующими аппетит, искусство шеф-повара и вышколенность слуг, обед начался несколько натянуто. Светская беседа была омрачена упорным молчанием как нового, так и старого губернаторов, даже моей свите поначалу не всегда удавалось маскировать возникающие в разговоре неловкости. Но вскоре угловатость беседы была вынуждена капитулировать перед новой тактикой моего флигель-адъютанта Рихтера. Анекдоты, забавные истории и случаи из жизни, требовавшие лишь молчаливого слушателя, как нельзя кстати посыпались от моих воспитателей и учителей. Тот же Строганов, например, мог часами повествовать про увлекательные случаи, виденные им за его долгую, неординарную и уж точно нескучную жизнь. Про себя он из скромности говорил чрезвычайно редко, хотя, если начинал, оторваться от его истории было решительно невозможно. Граф был отличным рассказчиком, а выбираемые им случаи его жизни были почти невероятны и до невозможного смешны.
