Чебурашка - Дмитрий Ромов
Влетаю во двор и, естественно, здесь никого нет. Не стала бы она тут торчать три часа. Сука, Цеп… Я подбегаю к подъезду и останавливаюсь, хватаясь за металлическую трубу, подпирающую козырёк. Надо отдышаться, а то они там от одного моего вида инфаркты получат.
Не успев упорядочить дыхание, я выпрямляюсь, услышав странный звук, похожий на скрип. Откуда это? Похоже, с детской площадки. Сердце сжимается, мысли не успевают ещё ничего нашептать, а я уже рву туда. И… это качели. Твою мать! Качели!!! Это раскачиваются качели. А на широкой скамье качелей сидит девушка. Мать твою за ногу! Девушка в светлых джинсах и в белой блузке. Я не вижу её лица, но уже знаю, что это за девушка.
Я подхожу ближе, наклоняюсь и опираясь руками о колени, начинаю кашлять. Но это всё ерунда. Начхать, даже если с этим кашлем я выхаркиваю куски лёгких. Пусть даже все лёгкие! Главное… ф-у-у-х… главное, она вроде цела. Смотрит на меня ошалело, глаза по полтиннику, даже качаться прекращает.
А я кашляю, хриплю, хватаю воздух, пытаюсь выровнять дыхание. От меня жаром пышет, как от доменной печи.
— Тём, ты чего? — наконец, обретает голос Катька. — Случилось что?
Над подъездом загорается «кобра», бросая на нас тусклые серебряно-ртутные отблески.
— Ты скажи, — задыхаясь, хриплю я. — Ничего не случилось?
— У меня? — удивляется она. — Нет.
— А где… где ты была?
— Что?
— Кать… — качаю я головой и выпрямляюсь. — Я…
Я подхожу к ней вплотную и она замирает, глядя на меня снизу большущими и очень серьёзными глазами.
— Катя, я тебя… — снова качаю я головой и замечаю в этих глазах лёгкий испуг. — Я тебя… убью…
Она секунду переваривает услышанное и вдруг расплывается в улыбке.
— Ты чего, Тём? Ты из-за меня что ли прибежал?
— Тебя Миха до дома довёл, ты можешь сказать, куда ты потом делась?
— Да что бы со мной могло случиться?
Я разворачиваюсь и сажусь рядом с ней. Мне так хорошо делается, я такое облегчение испытываю, что и строжиться совсем неохота, но как человек взрослый и почти ответственный, хочу довести воспитательный момент до конца. Достучаться.
— Ого! Ты же горишь, Тём! Прямо огонь.
— Так куда, Кать? — повторяю вопрос переводя дыхание.
— Да никуда я не девалась, — пожимает она плечами. — Встретилась у подъезда с одноклассницей, она в нашем доме живёт. Поболтали немного, а потом… потом подошёл Цепень твой…
— Кажется, он уже твоим становится.
— Он с собачкой был. Предложил погулять немного.
— Гандон! — не могу сдержаться я.
Катька хмыкает.
— Ну, мы и согласились с Наташкой, — продолжает она. — Наташка с ним знакома, оказывается. Пошли по Красной, допёрлись до Красноармейской, он предложил к другу на Южный поехать побалдеть. Но мы его отшили. Вернее, аккуратно отделались, сказали, что нам к её бабушке надо. Слушай, ну, он туповат немного, но производит впечатление доброго парня.
— Что⁈ Доброго⁈ Катя!!! Очнись!!! Он вокруг тебя вьётся только для того, чтобы сделать тебе больно! Он не добрый, подлый, бессердечный, понимаешь? Он хочет причинить тебе зло, чтобы уязвить меня! Знаешь, что бы на Южном было?
— То есть… — запинается она, — по-твоему я не могу понравиться парню и единственное, что ему от меня надо — это уязвить тебя?
— Нет, Катя, не так, — злюсь я. — Ты очень красивая, умная, добрая и славная девушка. Я думаю, в школе вокруг тебя парни стаями вились…
— Нет, — качает она головой. — Я же страшненькая…
— Ты⁈ Капец… Что у тебя в голове, вообще? Кать, ты красивая, это я тебе авторитетно заявляю. Просто этот козлина… ты ему безразлична. Нет, красотой твоей он с удовольствием воспользуется, но не ради тебя, понимаешь? И сам, и вместе с другом с Южного. Просто он знает, что мне было бы больно, сделай он тебе что-нибудь плохое.
— Тебе? — снова удивляется она.
Как они меня все бесят! Дети, честное слово!
— Да, мне! Мы вообще-то с тобой близкие друзья, и ты думаешь, мне безразлично, что он с тобой сделает?
— Ты как Пьер Безухов?
— Катя! Какой, к херам, Пьер! Двадцать первый век на дворе, а ты мне про Пьера, ещё и безухого!
Она прыскает.
— Очень смешно!
— Двадцатый, вообще-то…
— Что двадцатый?
— Век на дворе.
— Кать, я тебе серьёзно говорю, ближе, чем на пушечный выстрел этого козла не подпускай. Ты поняла? Ни в этом веке, ни в следующем. Он и через сорок лет таким же козлом останется.
— Да поняла я. Нет, ты правда из-за этого прибежал?
Да твою же за ногу! Нет, бля, просто побегать захотелось.
— Правда, — сердито отвечаю я.
Я действительно сержусь, хотя чувство облегчения ни с чем не сравнить.
— Всё, давай, вставай и иди домой. Антоха тоже волнуется.
— Серьёзно? И Антоха? Да что за день такой сегодня? Все волнуются…
— А тебе по кайфу, да? Ты чего вообще на качелях сидишь? Почему домой не идёшь?
— Да… — вздыхает она. — Мысли всякие, знаешь…
В этот момент во двор заезжает машина, милицейский «уазик». Зацепив нас лучами фар, он останавливается, и из него выскакивает Хаблюк. Кто за рулём отсюда не видно, а вот Ивана Денисовича я узнаю и по тёмному силуэту.
— Ну, нашлась пропажа? — спрашивает он не особенно даже наезжая.
— Нашлась, — киваю я.
— Ты чё творишь-то, девочка⁈ — набирает Хаблюк привычные обороты. — Он мне когда позвонил, я думал, до утра боец не дотянет, кондрата словит. От, лять, девки, пока вырастут, всю кровь высосут. Всё нормально хоть⁈
— Нормально, говорит, — отвечаю я.
— Нормально, — передразнивает он. — Чирик корефану моему отдашь, понял? Сейчас его дежурство. А мне джинсы. Но не белые эти ваши, их пусть гомосеки носят, а синие, нормальные. И не забывай, что Горбатый сказал. Кабаки и бабы доведут до цугундера! Садись,
