Иуда - Елена Валериевна Горелик

2

Не впервые являюсь на беседу к Петру, но каждый раз поражаюсь, насколько мало его личное пространство. Кабинетец небольшой, и ещё парусина на потолке привешена, чтобы создавать иллюзию маленькой высоты. Лично мне бы было здесь некомфортно. А Петру хорошо, он здесь чувствует себя прекрасно. Угнездился, как моллюск в раковине, мол, попробуй достань.

А глядит с недобрым интересом. Чувствую, меня ждёт форменный допрос.

— Садись, — он властным жестом указал мне на стул у печи, облицованной голландскими изразцами. — Не в первый раз говорим, однако ждал я возвращения в Москву, чтоб побеседовать…начистоту. Я не поп, однако жду исповеди.

— Что ты хочешь узнать, государь? — спросил я, включая и собственную осторожность, и слегка вкрадчивый, располагающий тон Мазепы.

— Ранее не спрашивал, а теперь спрошу: знал о планах Каролуса?

— Знал, государь. Оттого и на риск пошёл.

— Чем рисковал?

— Тем, что он не побежит к Полтаве, а вернётся в Польшу зимовать. Я б вернулся.

— Ты б сей манёвр в красивые слова завернул и всем подал. А Каролус не таков, ему возвращение ни с чем позором стало бы, — усмехнулся Пётр, вольготно рассевшись за письменным столом. — Ведь он, выступая в поход, расхвалился, будто зимовать будет ежели не в Москве, так в Смоленске.

— Не хвались, на рать идучи, — я позволил себе тихий смешок. — Да, я знал, куда он рвался, но это все знали. А вот о том, что зима будет суровейшая — не знал никто. Потому я Карла провианта и зимних квартир лишил, чтоб он помёрз как следует. Пока до Полтавы добежал, четверть войска потерял без боя. Я был уверен, что он от города не отойдёт. Правда, не был уверен, что ты ему баталию дашь.

— Правильно не верил. Я и не хотел баталии Каролусу до лета давать, — Пётр смотрел на меня так, словно хотел вывернуть наизнанку и покопаться в мозгах на предмет поиска тайных мыслей. — Да ты меня вынудил. За Каролуса снова спасибо скажу, однако рано мы с ним сцепились.

— Я его для того на стену выманил, чтобы в должный момент шведы в бой без короля шли. Не вышло бы взять — застрелили бы.

— Короля — застрелить?

— А его и так застрелили… не здесь — там, откуда я пришёл. Под какой-то крепостью в Норвегии. Как говорится, кому суждено быть повешенным, тот не утонет. И баталия меж вами в июне случилась, и войско он потерял почти всё — да только уйти ему к туркам удалось… Много беды он нам причинил, а всё из-за того, что Иван Степаныч тебя предал.

— И ты решил не допустить того. Пошто, коль предначертано было иное?

— Нет единого предначертания, государь, — усталым голосом сказал я. — Могло быть и так, и этак, и только в воле Божией находится, как именно события пойдут. Коль Он попустил, чтоб я кое-что подправил, значит, было на то Его произволение, не то остановили бы меня.

— Не поминай всуе, — усмешка Петра была какой угодно — насмешливой, циничной — но только не опасливо суеверной, как у большинства народа в этой эпохе. — Допускаю, что сие вероятно. Однако не софистикой я позвал тебя заниматься. Не спрашивал ранее, а теперь спрошу: что нас ждёт?

— Война на юге, — уверенно ответил я.

— И как сия война завершилась там, откуда ты пришёл?

— Конфузией, государь. Пришлось Азов отдать.

— Отчего так сталось?

— Оттого, что не был ты готов к настоящей войне, а собрался в поход будто на прогулку. И с союзниками не повезло. Один едва шесть тысяч оборванцев с луками и стрелами в помощь тебе собрал, да ещё и провиантом их не обеспечил, а второй и вовсе никуда не пошёл. Правда, его это не спасло: турки всё равно на плаху пристроили. А Кантемир к тебе был вынужден бежать, чтобы и с ним то же не учинили.

— Что ещё скажешь о грядущем?

— Только то, что теперь иное оно будет, государь, — с безмятежным спокойствием ответил я — как сделал бы на моём месте умудрённый жизнью старик. — Что мог сделать я сам, сделал. А дальше — всё вновь в руке Божией… Я знал, что ты спросишь, государь, и записку для тебя составил. Сердца на меня не держи — слов я там не пожалел.

Говоря это, я достал из-за пазухи опечатанный сургучом пакет, в котором держал написанную в преддверии приезда в столицу «записку» — страниц десять убористым почерком. Причём, орфографию я использовал не здешнюю, а ту, которую изучал в школе… Пётр нетерпеливо, с хрустом, сломал печати, выдернул из пухлого «конверта» мои листы и принялся бегло читать. Надо было видеть его лицо при этом: огромный и неподдельный интерес пополам с недовольством. Да уж, я там действительно не пожалел красок, чтобы описать его косяки — те, о которых знал. А что мне терять? Да и не станет он о мои рёбра дубинку ломать, не таков, чтобы ценными источниками информации разбрасываться… Я видел, как он несколько раз нервно дёрнул щекой: точно, не понравилось прочитанное.

— Занятно, — проговорил он, старательно пряча свой гнев. — Сие всё тебе известно было из той гиштории, что ты изучал, и неведомо, повторится ли подобное нынче. Ставлю на то, что многое из писаного не случится вовсе. Кто предупреждён, тот вооружён, как говорили латиняне. Иная гиштория нас ожидает, коли всё сие правда, за то поручусь. А кто поручится, что всё сие действительно правда?

— Никто, государь, — согласно кивнул я. — Либо ты веришь, либо нет.

— Твоя правда, Георгий. Всё на вере держится. И оттого считаю, что написал ты всё, как было, без прикрас. У тебя резона лгать нету… А что делать с Мазепою, коли ты к себе возвернёшься, а он останется — со всею своею лестью, неправдами да изменой?

— Я его к тебе на суд привёл, а ты суди, как знаешь, — я пожал плечами. — Вот уж что волнует меня в последнюю очередь, так это судьба Ивана Степаныча. Ему и так срок осенью выйдет. Только там он подох, как собака, под турецким забором в Бендерах, преданный всеми, кому верил. А здесь я его героем сделал.

— Не с руки будет судить героя, — согласился Пётр. —