Самый лучший комсомолец. Том четвертый [СИ] - Павел Смолин
Мужская часть компании, помимо «семейного урода», представлена мной, дедом Пашей и папой Толей. Наши малыши остались дома, под присмотром няни.
Теперь нужно ввернуть собственный анекдот:
— «Папа, а что такое опера?» «Ну как тебе объяснить, сынок… Это когда один человек убивает другого, а тот, перед тем как упасть замертво, долго и громко орет.»
Еще порция гогота, «анекдотная эстафета» перешла к другим гостям, а я вспоминал поглощенную папочку со стенограммами. Не так плохо на самом деле — народ же не тупой, и, хоть и ругает меня за непомерное самомнение из-за которого я, по их мнению, и сижу в деревне, демонстрируя насколько я круче них, но тектонические сдвиги в области цензуры и пересмотра тиражей заметил, связав их с фигурой нового Генсека, которому страсть как хочется печатать Сережу побольше, но народ не поймет, вот и делает упор на всю беллетристику оптом. А вот у соцреалистов пригорает знатно — попасть в квоты не так-то просто, вот и визжат про моральную деградацию Минкульта, который печатает шлак на потребу быдлу. Придется им это терпеть, что тут скажешь.
Во дворе у Фурцевой пустовато — только переехали же, поэтому сидим по-простому, за вынесенными из дома столами. Все время от времени хлопают себя ладонями — комары жрут, тут никуда не денешься. Помимо стола и небольшой баньки внимания заслуживают качели с песочницей — для Маринки.
Анекдоты сменились поеданием поспевшего шашлыка и тостами — «за встречу», «за здоровье Юрия Владимировича», «За победу мирового социализма» и — от деда Паши — «за присутствующих здесь дам».
— Градус набирает обороты, сейчас плакать будем, — шепнул я Виталине.
— Завидую я вам, девочки, — вздохнула Екатерина Алексеевна. — И тебе, Эммочка, и тебе, Наташенька — вон какие у вас мужья хорошие, — Викторию Викторовну демонстративно проигнорировали. — А Виталинка вообще вон какого завидного жениха урвала! — подмигнула нам с Вилкой. — Я-то что, я-то вдовая, мы с Коленькой много лет душа в душу жили, — вытерла слезинку. — А вот у Люды всю жизнь какие-то козлы попадаются!
Зыкина грустно вздохнула и намокла глазами. Фурцева продолжила:
— И Светке не повезло — Козлов он и есть Козлов, бил ее, представляете? Правильно его из партии поперли — коммунист так себя вести не должен!
Это еще до меня поперли, потому что его отец из ближайшего окружения Хрущева.
Тем временем жертва домашнего насилия Светлана о чем-то болтала с непутевым дядей Андреем по-немецки, к огромному неудовольствию Виктории Викторовны.
— Ты, Сереженька, таким не будь! — выдала Екатерина Алексеевна мне ценный совет, промокнув глаза кружевным платочком.
— Мне Виталина если неправильно себя поведу все кости переломает, — отшутился я, немного развеяв мрачную атмосферу.
— У меня Сашка хороший, — поделилась личной жизнью Таня.
— Это из «Ласкового мая»? — уточнила Фурцева.
— Из второго состава, — подтвердила приемная сестра.
— Все они поначалу хорошие, — буркнула Людмила Георгиевна.
Задолбали эти биопроблемы, если честно. Вооружился прислоненной к стулу гитарой, провел по струнам.
— За музыку! — подсуетилась бабушка Эмма, пока я крутил колки.
— Стало так грустно вдруг… — затянул я классику нового времени. [Михаил Круг — Падал снег] [ https://www.youtube.com/watch?v=OWgTO0yaO8Q&ab_channel=%D0%AE%D1%80%D0%B8%D0%B9%D0%98%D0%B2%D0%B0%D0%BD%D0%BE%D0%B2]
И не надо мне большой палец украдкой показывать, дед Паша, я и сам вижу что дам проняло.
— С кем это ты вино пил в городском саду? — вредным тоном погрузила двор в ржаку Виталина.
— С Роланом Бартом, — отмахнулся я.
— Кто такой? — не поняла Екатерина Алексеевна.
Кратко изложил.
— К нашей стране неприменимо, — решила она. — У нас социальная ответственность творца перед гражданами в почете.
Выпили за это.
— Ну-ка дай, — отобрал инструмент дед Паша.
— Дамы требуют романс! — выкатила пожелание Эмма Карловна.
Исполнили «Не жалею, не зову, не плачу» на стихи Есенина.
Дядя Андрей со Светланой тем временем перешли на французский — плохой знак.
Сделали паузу на тосты и десерт в виде кооперативного торта «Яблонька» — новинка «моего» авторства.
Дальше гитара перешла к Людмиле Георгиевне, спели про «Погоду в доме». Накатили.
— «Еврейский портной», — решил я испортить всем настроение и зарядил народный хит Шуфутинского.
Капают слезки-то, только «семейному уроду» и Светлане плевать — у них, походу, любовь, а новенький Судоплатов будет расти безотцовщиной.
— Виктория, ты такая бледная, — заметила то же самое матриарх. — Тошнит?
— Тошнит, Эмма Карловна, — пискнула она.
— А давай тебя на сохранение в «Кремлевку» положим! — присоединилась к пожилому заговору и Фурцева. — Семён, — вызвала сидящего в тени сосны охранника. — Позаботься, пожалуйста, беременным здоровье нужно беречь — вон Наташенька там лежала и четверыми разродилась благополучно.
— Я… — попыталась отмазаться Виктория Викторовна.
— И не спорь! — даванула ее взглядом Фурцева.
Мою бывшую учительницу увели, Судоплатовы сразу расслабились — дед Паша ослабил галстук, Эмма Карловна натянула на рожу ехидную ухмылку, дядя Андрей приосанился и даже мама просветлела лицом. Все с вами ясно.
— Извините, товарищи и товарищи дамы, спать мне пора, — поднялся на ноги. — Хорошего вам всем вечера. До свидания. Сиди, отдыхай, — улыбнулся Вилочке и пошел к воротам.
Испортил всем настроение и доволен — не одному мне теперь хреново.
Выбравшись за ворота, попросил нашедшегося здесь дядю Диму:
— Подкинете до ДК?
— Поехали, — пожав плечами, тот уселся в «Волгу», и мы поехали в административный кластер.
Прибыв, под недоуменным взглядом дежурного дяди Вадима прошествовали в мой кабинет, я достал из ящика стола нужные ключи, сорвал печать с двери кабинета парторга — имею право — вошел внутрь, сорвал печать с сейфа, открыл, нашел трудовую книжку дяди Андрея, уселся с ней за стол, аккуратно вывел «уволен по собственному желанию», поставил печать.
В коридоре послушались шаги, и в кабинет вошел дед Паша, с порога приложив:
— Молодой ты еще. Выйди, — последнее дяде Диме.
— Ага, — не стал я спорить, закрыл трудовую книжку и протянул деду. — Если человек не умеет контролировать собственный х*й, пейнтбольный кружок он контролировать неспособен тем более. Сам со своим любителем безотцовщину плодить мучайся, а я с ним отныне в одном поле срать не сяду.
Вздохнув, дед взял книжку и опустился на стул:
— Сама виновата — ты ее характер видел?
— Однако заделать ребеночка характер не помешал, — отмахнулся я.
— Это в тебе юношеский максимализм играет, — поморщился дед.
— Классическая апелляция к возрасту собеседника при отсутствии реальных аргументов, — пожал я плечами. — Дальше будет «уши бы тебе надрать» или вариации.
— Много ты дергаться стал в последнее время, — набычился он.
— Потому что зае*али, — честно ответил я. — Я этот совхоз под себя выстраивал, чтобы жить спокойно и тихо, без раздражителей. Но появились вы, теперь вот номенклатурная элита понаехала — и меня уже как бы и не спрашивают, надо оно мне или нет. Я здесь почти все что хотел сделал, сейчас урожай соберем, эксперимент завершится — и свалю на Дальний Восток, подальше от нафиг мне не упершихся проблем.
— Мать обидится, — прибег он к последнему аргументу.
— Все дети рано или поздно вырастают и покидают отчий дом, — отмахнулся я. — Просто я начал чуть раньше положенного. Не в коммуналке ее одинокую оставляю, а в кругу семьи, в статусе «советской небожительницы». Извини, но морального долга перед ней не чувствую. Буду раз в пару месяцев в гости сверхзвуком летать — че тут, четыре часа и в Москве. Так и так по мере надобности кататься надо будет.
— Может еще передумаешь, — он поднялся на ноги.
— Не передумаю, — отмахнулся я.
* * *
С Генеральным прокурором СССР Романом Андреевичем Руденко мы встретились в центральном «Пире Потемкина», в вип-зале, чтобы никто не мешал. Лысеющий, щекастый мужик в костюме со стальной выправкой встретил меня с улыбкой, пожал руку и сходу отвесил комплимент:
— Расшевелил ты муравейник, Сережка — прокуратура работать не успевает, половину БХСС, или как его теперь, ОБЭПа пересажали. Николай Анисимович, уж извини за прямоту, дела запустил совсем, давно ему пинка дать было нужно. Коньяк ко мне пить на днях заходил, плакал — как мол так, Роман Андреевич, вроде бы тишь да гладь, а стоило палкой потыкать… — ухмыльнулся, уселся и кивком усадил меня на стул напротив. — Давно порядок навести пора было, я Леониду Ильичу не раз говорил, а он мне «времена не те, Роман Андреевич, система должна уметь прощать». Спору нет — при Сталине много честных людей под молотки попало, зато
