Стефан Геймс - Книга царя Давида

Бросившись в ноги царю, я сказал:

– О, господин, раб ваш у ваших ног, наступите на него пятой своей, но не раздавите совсем, ведь я был полезен и пригожусь еще.

Я поднял глаза и увидел, что мои слова не тронули ни царя, ни его приближенных; тогда я догадался: это – суд, я – обвиняемый; и чаша весов склоняется не в мою пользу.

Иосафат, сын Ахилуда, велел мне подняться, после чего сказал:

– Не прикидывайся невинным агнцем, Ефан, ибо мудрейший из царей разгадал твое лукавство и все твои хитрости. Лучше сознавайся. Если чистосердечно раскаешься, ничего не утаишь и назовешь сообщников, то, возможно, царь смягчит твою участь.

– Если так угодно моему господину царю и остальным господам, я тут же во всем признаюсь, – сказал я, – было бы в чем. Однако нету за рабом вашим ни малейшей вины, ибо я работал над Книгой царя Давида добросовестно и усердно, следуя духу и букве тех указаний, которые давались мне членами комиссии и мудрейшим из царей Соломоном.

– Ах, Ефан, – проговорил царь, – я ожидал от тебя большей находчивости; ныне любой злодей уверяет меня, что во всем признался бы, да не в чем. – Повернувшись к Иосафату, он распорядился: – Зачитай обвинение.

Обвинение оказалось весьма пространным документом, полным ссылок на слова Господа и мудрейшего из царей, оно пестрело косноязычными канцеляризмами, а главное, такими выражениями, как "клевета ", "подрывная работа", "очернительство", "ложь", "фальсификация", и "литературное предательство", и "государственная измена ".

Когда Иосафат закончил чтение, царь, прищурившись, спросил:

– Итак, сын Гошайи, признаешь ли ты себя виновным по сути предъявленного обвинения в государственной измене, осуществлявшейся устно и письменно путем протаскивания сомнений, нежелательных мыслей и вредных взглядов в Единственно истинную и авторитетную, исторически достоверную и официально одобренную Книгу об удивительной судьбе, богобоязненной жизни, а также о героических подвигах и чудесных деяниях царя Давида, сына Иессеева, который царствовал над Иудою семь лет и над всем Израилем и Иудою тридцать три года, избранника Божьего и отца царя Соломона, причем форма для протаскивания вышеупомянутых сомнений, нежелательных мыслей и вредных взглядов нарочито избиралась внешне безобидной и даже как бы угодной Господу?

– Не виновен, – сказал я.

Последовало молчание. Банея играл желваками на скулах, Нафан с испугом глядел на меня, а царь потирал нос херувима. Наконец Соломон обратился ко мне:

– Говори,

Если уж мне суждено быть повешенным, подумал я, надо хотя бы выговориться, поэтому начал так:

– В Уре халдейском, откуда родом наш праотец Авраам, жил некогда один мудрец. И его мудрость была столь велика, что он мог объяснить все что ни на есть на земле и под землей и в небесах: растения, которые сами себя оплодотворяют, и деревья, которые приносят плоды

– каждое свой особый, и огромных рыб, которые плавают в море, и пернатых птиц, которые летают в поднебесье, и вообще все живое. Он мог объяснить даже то, чего никогда не видел: мысль, которая рождается в голове, и чувство, которое волнует сердце, и страх, который пронзает человека от головы до пят. И вот подступил однажды к этому мудрецу Ангел и стал его искушать, говоря: "Правда ли, будто ты можешь объяснить все что ни на есть на свете?" "Правда", – ответил мудрец. Ангел спросил: "А можешь ли ты объяснить то, чего на свете нет? Можешь ли ты объяснить мысль, которой никогда не существовало, и чувство, которого никогда не возникало, и страх, которого никто не испытал?" Тогда мудрец пал ниц пред Ангелом и воскликнул: "Воистину один Бог может объяснить то, чего нет. Да смилостивится надо мною Пославший Тебя, ибо я всего лишь человек". При всем благоговении пред моим господином царем и иными присутствующими, мне, бедному сыну Израиля, никак не дано сделать того, чего не сумел великий мудрец из Ура халдейского! Как доказать вам, что у меня никогда не было ни разлагающих сомнений, ни нежелательных мыслей, ни зловредных планов?

– Мы умеем читать между строк, – сказал Ванея.

– Я руководствовался исключительно заповедями Господними, а также волей царя иметь Книгу, которая явила бы полную Истину и положила бы конец всем Разнотолкам и Распрям" устранила бы неверие в Избранность Давида, сына Иессеева, – возразил я.

– Похоже, ты намекаешь на какие-то противоречия между заповедями Господними и волей царя? – спросил Иосафат.

– Воля мудрейшего из царей – закон для его слуг, – ответил я. – Но разве сам господин Иосафат не говорил о царском пожелании, чтобы мы подходили к делу тонко, и, если нужно очернить неугодного человека, достаточно возбудить относительно него подозрения, а когда нужно подправить истину, то следует подправлять ее лишь слегка, чтобы народ верил написанному?

– И ты решил, что это позволяет тебе протаскивать вредоносные мысли, возбуждать недоверие, сеять сомнения и вообще делать дело, противоположное высоким целям нашего исторического труда? – сказал Садок.. – Господам присутствующим хорошо известно, – защищался я, – что мне приходилось подчищать некоторые факты, если что-то с ними было неладно, если от них, так сказать, дурно пахло или они оказывались неугодными царю. Но история вообще без фактов немыслима, тогда никто тебе не поверит. Разве можно жарить без огня? Или стирать без воды?

– Я некоторым образом тоже историк, вставил Садок, – однако моя книга содержит лишь возвьппенные воспоминания и благородные чувства. Все зависит от настроения автора. Чего он хочет? Написать духоподъемлющее сочинение или же красить все в черный цвет?

– А разве настроение читателей нам безразлично? – возразил я. – Ведь то, что приемлемо для одного, неприемлемо для другого. – Можно писать так, чтобы разночтения исключались, – сказал Иосафат.

– Мой господин совершенно прав, – согласился я, – но подобные книги

– вроде тухлой рыбы, которую никто не берет на базаре, а потому приходится выбрасывать ее на помойку; мудрейший из царей Соломон хотел иного, он желал, чтобы его книга была долговечнее всех остальных.

Желваки на скулах Ваней замерли.

– Готов ли ты поклясться именем Бога, жизнью твоей жены Есфири, что нигде в Книге царя Давида не скрыто намека на то, что подлинные события происходили иначе, чем о них написано? – спросил он.

Я вспомнил изможденную, больную Есфирь, подумал о великом милосердии Господнем, потом обвел глазами окружающие меня лица от этих людей милосердия не жди.

– Ну? – прикрикнул Ванея.

– Как солнце пронзает тучу, – пожал я плечами, – так и правда просвечивает сквозь слово.

– По-моему, все ясно, – сказал Иосафат.

– Благонамеренностью это не назовешь, – подхватил Нафан.

Священник Садок возвел глаза к небу и проговорил:

– Стало быть, придется нам месяцами сидеть тут, как в вошебойне, выискивая, будто вшей, злоумысленные намеки и прочие мер-зопакости.

Ванея ухмыльнулся:

– Знание – дар Божий, но когда человек знает лишнее, то это вроде заразы или вони изо рта. Прикажите мне убить этого умника, пусть уносит свои знания с собой в могилу.

Тут я снова бросился в ноги царю Соломону и, целуя его толстые пальцы, воскликнул:

– Выслушайте раба вашего, о мудрейший из царей, взываю не к правителю, а к поэту. Позвольте мне прочесть мой псалом "Хвала Господу, хвала Давиду", потом решайте, заслужил ли я смерти от руки Ваней.

Чтобы царь не успел отказать в моей просьбе, я выхватил из складок одежды кусочек пергамента и начал читать:

(Голос Господа)

Я поставил завет с избранным Моим, клялся Давиду, рабу Моему:

Навек утвержу семя твое, в род и род устрою престол твой.

Я обрел Давида, раба Моего,

Святым елеем Моим помазал его.

Рука Моя пребудет с ним, и мышца Моя укрепит его.

Враг не превозможет его, и сын беззакония не притеснит его.

Сокрушу пред ним врагов его.

И Я сделаю его первенцем, превыше царей земли. Вовек сохраню ему милость Мою, и завет Мой с ним будет верен. Семя его пребудет вечно, и престол его, как солнце предо Мною: вовек будет тверд, как луна, и верный свидетель на небесах.

Царь Соломон вежливо захлопал в ладоши, следом – остальные; писцы Елихореф и Ахия тут же поинтересовались, нельзя ли получить копию, чтобы приложить к протоколу.

Я сказал, что с удовольствием ее изготовлю, если только останусь жив на достаточное для этого время.

Царь Соломон сдвинул на лоб расшитую золотом шапочку, почесал в затылке и провозгласил следующее решение:

Исходя из того, что любого слова, неугодного царю и верховным правителям, достаточно для обвинения в государственной измене; и учитывая недовольство царя и верховных правителей рядом высказываний обвиняемого Ефана, вписанных им в Единственно истинную и авторитетную, исторически достоверную и официально одобренную Книгу об удивительной судьбе, богобоязненной жизни, а также о героических подвигах и чудесных деяниях царя Давида, сына Иессеева, который царствовал над Иудою семь лет и надо всем Израилем и Иудою тридцать три года, избранника Божьего и отца царя Соломона; и признавая подсудимого виновным в предъявленных ему злодеяниях, я, мудрейший из царей Соломон, властью, данной мне заветом с Господом, приговариваю вышеупомянутого Ефана, сына Гошайи, к смерти.