Лев Прозоров - Я сам себе дружина!
– Как рысь он. – Чесал затылок Вольгость Верещага, силясь описать обличье невиданного зверя сроду не видавшему его другу. – Вот только жёлтый, поджарый, долгоногий, хвост длинный и уши круглые.
Теперь чесать голову приходилось Мечеславу в попытках вообразить этого похожего на рысь и в то же время лишённого всех черт лесной охотницы зверя.
Ладно, увидим своими глазами, поглядим – похож или не похож.
Так вот, зверь-пардус стремителен, как стрела, пущенная из лука, но утомляется быстро, долго гнать добычу не может. Печенеги – да и знатные хазары, кто охоту жалует, и славянская знать, короче сказать, все, кто охотится с пардусами, подвозят его к добыче на коне верхом, за спиною у охотника. И вот тут нет спасения от него ни коню, ни оленю.
С него-то, толковали печенеги, и взял русский вождь обычай пеших бойцов в броне и с щитами довозить до места битвы верхом – ездить-то кто не умеет? В этот раз русин решил попытать свою новую придумку против торга на Рясском поле, явиться с малым отрядом там, где не ждали.
В доказательство же выставляли, что вождя и самого звали Пардусом. Прозвище такое за вождём водилось, но из-за выдумки ли с конною пехотой, или из-за стремительных бросков-решений – тут Вольгость сказать не брался.
Под разговоры да беседы легче уходила дорога. Без обычного, обременяющего войско обоза с возами да котлами русины шли легко. На привалах обходились охотничьей добычей да мясом забитых хазарских коней, жарили его над углями грядиной, нанизав на колышки. Освобожденные невольники, правда, после первого дня верхом и вовсе повалились пластом наземь, не помышляя о еде. Кормить их русинам в этот раз пришлось едва не насильно.
В стороне шло несколько коней, вёзших скорбную ношу – на плащах между ними лежали убитые в сече на Рясском поле воины, обмытые от тления едко пахнущим зельем, что сыскалось в седельной суме у седоусого.
Отдельной стаей двигались печенеги, крутясь вокруг остального войска, будто псы вокруг охотника. Надзирая, нет ли погони, не виднеется ли чужих впереди. Стояли тоже наособицу. От костров их несло горящими коровьими лепёшками. Впрочем, зачастую они и не разводили костров, а засыпали в сёдлах. Так и темнели в ночи – спящий конь и спящий печенег на нём. Часовых степняки на ночь не выставляли – Вольгость пояснял, что кочевники надеются на своих чутких, как собаки, коней.
На привалах, когда младшие дружинники посменно, а на месяц назначенные в отроки Вольгость с Мечеславом – каждый раз обихаживали коней, «дядька» гонял дружинников строем и в одиночку. Раз за разом молодые воины повторяли одно и то же – ходьбу в строю, удары в строю, бег в строю, смыкание щитов в короб – от стрел, выстраивание воинов на щитах друг у друга в три ряда – «стены брать», объяснял Вольгость изумлённому Мечеславу. Только помучив так молодых воинов – от места в строю освобождались только назначенные в ночные дозоры, – седоусый допускал их до еды.
Часть еды доставалась бывшим полонянам. Они же помогали Мечеславу и Вольгостю раскладывать костры, возиться с конями. На втором привале, потолковав за делом с Макухой и Дудорою, которых он уже знал, Мечеслав пошёл к Пардусу и «дядьке», предложив обучать вызволенных, благо считал себя уже опытным в учении пахарей начаткам боевого дела.
– Отрок пошёл разговорчивый, – покривил губу под седым усом одноглазый, глядя мимо вятича. – Потному одну ратную науку знать надо – хорошо бегать. Было б время, подучил бы.
И хлопнул по кнутовищу.
– Не, дядька, Мечеслав дело говорит, – задумчиво сказал Пардус. – Пусть учит. Пригодится.
Седоусый только пожал плечами.
– Учатся уже, – кивнул он на бывших полонян и брезгливо отвернулся к костру.
Мечеслав развернулся туда, куда кивал седоусый. На месте, где отдыхали несостоявшиеся невольники, кипела куча-мала.
Как и подозревал Мечеслав, направляясь к подопечным, без Спрятня не обошлось. Что опять сморозил долгоязыкий селянин, осталось в тот раз вятичу неведомым, но, видать, что-то крепко разозлившее собратьев по несчастью – били его аж впятером, хотя, на Мечеславов взгляд, и одного остролицему было бы много.
– Как думаешь, может, соседи его хазарам сами продали? – задумчиво спросил вятича Вольгость, глядя, как медленно воздвигается из пыли Спрятень, бросая неподбитым глазом взгляды – злобные в русинов, грозные – в своих обидчиков. Утирает рукавом кровь из разбитого носа, сплёвывает наземь зубы. – А может, ещё и приплатили…
– Кому б нам его спровадить… – отозвался с другой стороны Ратьмер. – Чую, добра с ним не будет.
Мечеслав же думал о том, что со Спрятнем не так. Вроде стремился селянин к правильным вещам, но всё у него выходило навыворот. Честность он понимал не как верность слову, а как способность брякать первое же, что на язык пришло. Храбростью считал простую склочность. Рвался защищать справедливость, не имея о ней ни малейшего понятия.
Может, стоило злосчастному Бирюку родиться в воинском роду?
Поделился этими мыслями с Вольгостем, но Верещага только махнул рукою.
– Да из этого пустозвона воин, как из подзаборного кабысдоха – бирюк. Если б он хоть над собою посмеяться мог – хороший бы шут вышел. Так он, похоже, смеяться и вовсе не умеет, а уж над собою – подавно.
Что да, то да – смеющимся Мечеслав Спрятня ни разу не видал, хотя разминувшиеся с хазарской неволей, со смертью заживо, люди смеялись много и часто.
Мечеслав подошёл к реке, у которой они остановились, к сидевшему на прибережном песке Спрятню, смывавшему с лица кровь, и негромко сказал:
– Снова людей до кулаков доведёшь, оставлю, где били. Так и знай.
Селянин покосился зло снизу вверх, но, по всему, счёл, что сегодня «пострадал за правду» достаточно, и промолчал.
А остальным селянам Мечеслав объявил, что со следующей стоянки будет учить их биться. Чтоб не зря оружие таскали.
Никто не обрадовался – что такое воинская учёба, видели все ежедневно на примере занятий «дядьки» с дружинниками. Но и спорить никто не стал.
Как и с селянами… с односельчанами Бажеры – при воспоминании этого имени сердце Мечеслава подворачивалась, как плохо вправленная нога, – начинать приходилось с самого начала. Взрослые селяне, понятное дело, были крупней и сильнее первый раз усаженных на коня мальцов, слезших с седла отроками. На этом их различия во всём, что касалось воинских дел, в глазах сына вождя Ижеслава заканчивались. Хотя и сам Мечеслав, глядя на русинов, чувствовал себя зелёным отроком по первому году – скажем, биться в строю его никогда не учили. Не из кого было складывать тот строй – мало какой городец в землях вятичей мог похвастать полусотней взрослых, посвящённых воинов. Да и с кольчугами была одна беда. Городец, способный похвастать пятком кольчатых рубах, уже считался за богатый. Самому ему было ещё учиться и учиться.
Но чему мог – учил. Как бить из-за щита, не раскрываясь. Как драться в связке, охраняя спины друг дружке. Как метать сулицу в цель. Он заставил селян срубить по колышку и обжечь их на огне – теперь толпа разминувшихся с рабством людей, вятичей из полуденных родов да северы, могла ощетиниться на врага не только копьями со стальными наконечниками, но и этим оружием – лучше, чем ничего.
На учения собирались поглядеть дружинники, не занятые наставлениями седоусого. Что они потешались – это было понятно. Вятич временами и сам не знал, то ли плакать, то ли смеяться над своими учениками, большая часть которых, случись им родиться родом повыше, годилась бы ему в старшие братья, в дядьки, а то и, как тот же Макуха, в отцы. Но от их насмешек у селян опускались и так не слишком способные к бою руки. И Мечеслав понял, что начинает злиться.
Чем бы закончилась его вспышка и неизбежная ссора с русинами, узнать Мечеславу так и не довелось. Привлечённый хохотом и насмешками, рядом с дружинниками бесшумно, будто призрак, возник седоусый «дядька». В кольчуге, шлеме с тремя остриями над наносьем и застёгнутой бармицей, при большом щите и мече. Оглядел мигом примолкших парней, ткнул мечом, безошибочно выбирая самых долгоязыких.
– Ты. Ты. Ты. К бою. Разом.
И закружился, выставив меч и закрывшись до глаза щитом. Разом поскучневшие дружинники разошлись в стороны, а потом разом кинулись на одноглазого, перекинув из-за спин щиты и выхватив из ножен клинки.
Потом Мечеслав, вспоминая то, что увидел, разобрался – сперва «дядька» прыгнул навстречу одному из троих, замахнулся мечом, заставив вскинуть щит вверх, и стремительно лягнул раскрывшегося дружинника под узел пояса. Тот покатился по траве и закопошился в ней жуком, не в силах от боли ни лежать спокойно, ни встать на ноги. Тем временем седоусый окованным краем щита отшиб меч следующего нападавшего и молниеносным движением оплёл по щеке плоскостью меча. Плашмя, вскользь – но щека вздулась и посинела почти мгновенно. Тут же «дядька» упал спиной в траву, уходя от удара третьего – удара, которого не мог видеть! – и в перекате саданул противника по голени. Опять же плашмя – но парень с раздавленным в рык воплем упал на колено и сжался в комок, закрываясь щитом.
