Вот пуля пролетела - Василий Павлович Щепетнёв
— А зачем, позвольте спросить, чтобы меньше? Кофий ведь пьют для бодрости, не так ли? — спросил барон д’Антес.
— Иногда бодрости много не требуется. Перед сном, например. Наутро важное дело, идти в бой, нужно выспаться, а кофию хочется.
— Перед боем нужно высыпаться? — удивился князь Трубецкой. — Я думаю, напротив, ведь это могут быть последние часы жизни, и проспать их кощунство.
— И этот вариант имеет своих сторонников, — согласился я. — Но воин отдохнувший и бодрый сражается лучше воина утомленного бессонной ночью, и потому, исходя из соображений целесообразности, лучше всё-таки выспаться, сражаться бодрым, победить и остаться в живых.
— Умереть за Государя есть лучшая судьба для дворянина! — воскликнул Трубецкой, искоса поглядывая на императрицу.
— Один древний полководец сказал: пусть наши враги умирают за своих государей, а мы будем им в этом помогать. И сказал верно. Наш Государь посылает нас в бой не за смертью, а за победой. Мы нужны живыми — Государю, Отечеству, родным, близким, друзьям и возлюбленным. Я так думаю.
— Вы полагаете, можно бояться смерти? — спросил барон.
— Не можно, а нужно бояться умереть зря, ни за понюшку табаку. И потому порох следует держать сухим, саблю острой, коня свежим, амуницию исправной. Но, господа, оставим это. Сейчас время мирное. Лучше я вернусь к кофию.
— И в самом деле, — поддержала меня императрица. Не любила она разговоров о войне. И войну не любила, не сколько из человеколюбия, сколько из прагматических чувств: победы то ли будут, то ли нет, зато убытки обеспечены.
— Бразильские медики рекомендуют кофий как целебный напиток. При мигренях эффект прекрасный, особенно если при приготовлении добавить немножко хины или коры ивы. При ипохондрии кофий тоже хорош. При иных недугах помогает смесь кофейных зерен с гуараной.
— С чем, простите? — за императрицу задала вопрос статс-дама.
— Гуарана — бразильское растение, индейцы считают его даром добрых духов. Жаль, в России климат не подходит, а то я бы занялся её разведением — и кофейными деревьями тоже. Хотя как знать, может быть где-то в Сибири растет что-то и посильнее. Китайцы очень уважают корень панцуй, ценят его дороже золота, и собирают только для императора.
— А если кто-то найдет и оставит себе? — спросил барон д’Антес.
— Отрубят голову, и вся недолга. Но, конечно, нет такого преступления, на который не пойдёт человек ради высокой прибыли. Предложи тройную цену против императорской — и продадут.
— И вы, должно быть, купили императорского корня? — продолжил расспросы барон.
— Непременно купил, как иначе? Китай далеко, в Китай запросто не съездишь, и уж если довелось побывать, то чем только не запасаешься впрок, чтобы два раза не снаряжать экспедицию.
— Вы были в Китае, барон? — статс-дама явно транслировала вопросы императрицы. Той, видно, не пристало живо интересоваться пустяками. Или просто несёт чашку и боится расплескать.
— Доводилось, ваша светлость, — ответил я, без особого, впрочем, почтения к новодельному титулу: светлейшей она стала в четырнадцатом году, когда мужу пожаловали княжеский титул. В четырнадцать лет муж стал камер-юнкером, в шестнадцать — камергером, а в девятнадцать — шталмейстером и тайным советником, и при этом — пустое место, никто и ничто. Не Потёмкин, не Кутузов. Понятна досада Пушкина. Однако светлейший князь Салтыков давно мёртв, а Пушкин жив, у него всё впереди. Может, тоже станет шталмейстером.
— И каково там, в Китае?
— Разно, но люди селятся поближе к воде и теплу. А тепла там много. Вот и живут в довольстве, и плодятся в превеликом числе. Но ещё больше мест пустынных и неприветливых, но по-своему красивых. Так что при случае хорошо бы туда съездить.
— Но это очень далеко, — вздохнула императрица.
— Когда наши страны свяжет железная дорога, ваше императорское величество, путешествие в Китай будет и недолгим, и приятным, и познавательным. Представьте: уютный салон, кресла, диваны, большие окна, а за окнами проносится Россия, и за день поезд перемещается на пятьсот вёрст.
— Это фантазии, — сказал Трубецкой.
— Сегодня да, а завтра уже нет. До Китая дело дойдет не так уж и скоро, но до Вены вы, граф, будете добираться железной дорогой. А оттуда хоть в Париж.
— Вы полагаете? — спросила императрица с некоторой робостью.
— Совершенно уверен, ваше императорское величество. Будете пить кофий в салоне по дороге в Вену, вспомните мои слова.
В такой светской беседе прошли четверть часа.
— У вас здесь мило, — сказала императрица, — но нам пора.
— Заходите ещё, — запросто пригласил я её. Тридцать седьмой барон рода Магелей — это вам не скороспелый князь. Да я, если бы только захотел, давно бы стал герцогом. У нас в Бразилии это нетрудно, если деньги есть. А в деньгах я не стеснён.
И обратно к карете Александра Федоровна шла с тем же видом девочки, несущей чашу воды.
Нет, ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра неврологические симптомы не вернутся. А позже вернутся, увы. Императрица будет искать причину — почему? И придет к выводу, что, возможно, ей помог кофий. Велит приготовить себе — но нет, не то. И тогда она снова посетит «Америку». Такой вот коварный план. Три раза в неделю она будет заезжать в «Америку» на чашечку кофия. В течение года, двух Светлые промежутки будут удлиняться до недели, до месяца. Дать кофию с собой? Зёрен? Да пожалуйста. Только это как с карлсбадской водой: в Карлсбаде от неё большая польза, а привези хоть тысячу бутылок воды сюда, в Петербург — уже не то. Комплексная терапия. В Карлсбаде и прогулки, и воздух, и приятная беседа. И у нас беседа. И музыка. И виды на стенах. И мастерство баристы.
Здоровая — или почти здоровая — императрица, помолодевшая, энергичная, полная высвобожденных из плена болезни замыслов, силы и воли, императрица, наверстывая упущенное, должна изменить рисунок пасьянса.
То-то Николай Павлович удивится!
И только я собрался выйти на вечернюю прогулку по Невскому, как пришел Пушкин. Ожидаемо пришел, предсказуемо.
— Портрет вашей жены готов, — сказал я. — Мой человек как раз собрался отвезти его вам. Желаете посмотреть?
Удержаться Александр Сергеевич не смог.
Портрет удался на славу. Сияние драгоценных камней придавали лику Натальи Николаевны вид почти небесный, и, одновременно с этим, поза была вполне земной. Так лет через двадцать станут писать прерафаэлиты. А пока не пишут. Пока и прерафаэлитов никаких нет.
— Вот это… — он указал на диадему, — вот это…
— Это диадема, — сказал я.
— Понятно, что диадема. Вы подарили ее моей жене.
— Не я, а мое
