Провокатор (СИ) - "Д. Н. Замполит"

— Хотелось бы, так сказать, в общих чертах понять, что ему нужно.

— Да говорит, что это не наше изобретение и что по хорошему мы должны уступить права за один доллар, потому как сам Эдисон делает нам честь.

— Ни хрена себе, — у здоровенного путейца вытянулось лицо. — А что же тогда по плохому?

— Засудят нас, денег слупят и вообще обанкротят.

— Да я ему…

— Тихо, тихо! — я аккуратно постарался задвинуть начавшего свирипеть Собко за стенд. — Только скандала на выставке нам и не хватает. Делай глупое приветливое лицо и улыбайся, американцы это любят.

Дальше в культурных выражениях я объяснил нагловатому янки, что сцепка не совсем наша, что мистеру Эдисону лучше бы обратиться в Министерство путей сообщения Российской империи и вообще постарался вежливо отправить в пешее эротическое путешествие. Американец свои предложения свернул, но напоследок высказался в том смысле, что мы сильно пожалеем, и отвалил, оглядываясь на зыркавшего волком Васю.

Некоторая пауза наступила ближе к маю — первый натиск мы отбили, с соседями по павильону перезнакомились, установили рабочие отношения, подменяя друг друга, посетитель на стенд шел в основном бездельный, чисто поглазеть — и мы, наконец, стали выбраться в город. Пару дней пришлось посвятить магазинам и ателье, иначе нам грозила гибель от рук наших разгневанных дам, а первого мая я выбрался на Пер-Лашез, к стене, у которой в 1871 году были расстреляны последние защитники Коммуны.

Попытки найти красные гвоздики рядом с домом Паскаля провалились, тут цветочницы ориентировались на более аристократические вкусы, а моего знания французского для объяснения предмета поисков не хватало, искать надо было oeillet rouge, а вовсе не gvozdikae rouge. Впрочем, “красная гвоздика — наш цветок", как пелось в советской песне, нашлась у самого кладбища. Причем там по случаю первого мая происходило что-то вроде небольшого митинга — стена была увешана венками, а чуть поодаль толкал витиеватую речь плотный мужик с квадратным лицом и непременной бородой. Смысл я улавливал лишь в общих чертах — о социальных реформах, не напрасных жертвах и необходимости дальнейшей борьбы.

— Кто таков? — спросил я у соседа по толпе, по виду вполне приличного мелкобуржа.

— Мсье, наверное, иностранец? — удивленно повернулся ко мне тот. — Это же Жан Жорес, лучший оратор Франции, бывший депутат Национального собрания!

Ого, сам Жорес, один из наиболее известных социалистов и марксистов на сегодня. Причем его воззрения были мне во многом симпатичны, он пытался объединить всех левых в единую организацию в борьбе за преобразования, но вот знакомиться здесь не стоило. В толпе были русские эмигранты, а, значит, и зарубежная агентура Департамента полиции, и идти возлагать цветы или жать руку Жоресу означало засветиться, надо будет подкатиться к нему позже. А пока я изобразил случайного прохожего и двинулся дальше, в сторону крематория и колумбария, где в моем времени была ячейка с прахом Махно, а мне хотелось бы повернуть в этом времени так, чтобы не только Махно, но и сотни и тысячи других эмигрантов остались жить и работать в России.

С такими мыслями я прогуливался, ожидая конца митинга, когда понял что меня ведут — пара фигур точно попадалась мне раньше, у стены и на аллеях кладбища. Охранка? Вроде не с чего, у стены я пробыл буквально пять минут, с русскими не общался, и с чего вдруг именно сегодня, раньше-то я их не видел, а при многочасовой работе на стенде заметить постоянный интерес со стороны двух-трех шпиков как нечего делать. Ну не послали же за мной бригаду филеров из десяти-пятнадцати человек, чтобы можно было меняться каждые четверть часа? Да и вообще, сколько народу в заграничной агентуре на всю Европу — двадцать, тридцать? Тогда кто? Французы? Скорее всего, держали митинг под наблюдением, засекли новое лицо и решили проверить.

Так что я спросил у служителя как пройти к могиле Мольера, где и оставил гвоздики у четырех граненых колонн, а сам двинулся к выходу, свистнул фиакр и вернулся на выставку.

Слежка не выходила из головы и на следующую вылазку в город я прихватил с собой Василия Петровича — собрались мы по артистическим кафе или кабаре, уж больно нам их Жан-Мари нахваливал. Правда, с его слов, “Черный кот” пару лет как закрылся, а вот “Ротонды” он еще не знал, видимо, не пришло ее время, так что мы намылились на Монмартр, заскочив по дороге в один из знаменитых парижских ресторанов-bouillon, некоего аналога русских трактиров. Большой зал, множество плотно расставленных столов, между которыми носились проворные официанты в черных жилетках и белых фартуках “в пол”, записывая заказанные блюда и подсчитывая итог прямо на бумажных скатертях. В отличие от трактира, здесь не принято было рассиживаться, более того, в порядке вещей было подсадить кого-либо еще за столик, а меню состояло из проверенных стандартных блюд, которые публика поглощала под радостный гул, неумолчно стоявший под сводами. Телячий язык под соусом был хорош, вино прекрасно, счет невелик и вскоре мы уже шагали по рю Фобур-Монмартр на север, в сторону веселой Пляс-Пигаль.

Дам с нами, естественно, не было, поскольку предполагалось посещение кабаре с “неприличным” канканом, отчего Вася настолько воодушевился, что даже начал насвистывать мелодию, в которой я с трудом опознал La Donna e Mobile из “Риголетто”. Я же все думал о слежке — кто за мной ходил, почему именно сейчас?

Кабаре мне не понравилось, я даже лощеные шоу XXI века не сильно любил, а тут адский шум, клубы табачного дыма, размалеванные грубой косметикой тетки — иначе и не скажешь, стандарты красоты отличались радикально — которые трясли на сцене юбками и панталонами. К тому же, подобные мамзели ежеминутно появлялись у нашего столика с просьбами угостить их шампанским. Похоже, зря Тулуз-Лотрека считали постимпрессионистом, явный реалист, все как живьем с его картин сошли, такой же треш и угар.

Через полчаса в душном зале я уже мечтал только о том, чтобы все поскорее закончилось, и решил хотя бы выбраться наружу подышать. Оставив Собко отбиваться от очередной девицы, протолкался к выходу на бульвар и отошел направо прогуляться туда-сюда.

Уже когда я возвращался в кабаре, шедший навстречу прохожий неожиданно толкнул меня вбок, одновременно кто-то из темноты сильно дернул за противоположный рукав и я прямо-таки влетел в щель между домами.

Там-то меня и ждали.

Я буквально упал в руки двух крепких молодчиков, третий и четвертый, видимо, толкнувший и дернувший меня, уже шли со стороны улицы, доставая из карманов короткие дубинки.

Мысль “Ну слава богу, какой-то местный Гастон Утиный Нос, а не охранка” была настолько неуместна в ситуации, когда меня, кажется, собрались убивать, что от неожиданности страшно развеселился и заржал в голос, чем явно обескуражил нападавших.

— Schmuck the biggest! — раздалось из-за спин первой пары и на сцене явился тот самый нагловатый американец. Нда, одному что против пятерых, что четверых — никаких шансов, но внезапно раздались два хлестких удара, мелькнули падающие тела и со свирепым матом на державших меня бросился Собко, чье появление было не только крайне своевременным, но и весьма эффектным.

Двое на трое было куда как лучшим соотношением и я со всей дури впечатал каблук с металлической подковкой в подъем стопы обхватившего меня сзади налетчика, он взвыл и выпустил меня. Нырнув под летевший в мою голову кулак, я шлепнулся на землю и подхватил выпавшую дубинку, которой наотмашь засадил по щиколотке янки.

От дикого визга прям сердце возрадовалось. А ты как думал, пендос недорезанный, — “Then conquer we must, when our cause it is just” споешь, и все под тебя лягут? Хрен во все морду!..

И в тот же момент Вася вломил в нос третьему из нападавших, а потом еще и довесил открытой ладонью по уху четвертому, поджимавшему отбитую ногу.

Дело заняло от силы секунд сорок, но результаты впечатляли — четверо валяются без сознания, американец со слезами на глазах сидит на земле и держится за лодыжку.