София Мак-Дугалл - Граждане Рима
Но бездействие прискучило ему гораздо быстрее, чем он ожидал. Заняться было нечем. Марк поставил на землю одну из парт и неуклюже уселся за нее в полутьме, однако, когда тени залегли глубже, и стало холоднее, и никто за ним не приходил, ему показалось, что оставаться так нет никаких причин, он поднялся и стал мерить шагами поросшую высокой травой землю перед навесом. Он понял, что ему снова хочется двигаться ради самого движения, а не из привычной боязни попусту потерять время или попасться. Марк знал, что это затишье длится дольше, чем оно продолжается на самом деле, поэтому, не желая знать, сколько времени прошло, он решил вернуться к началу тропинки, просто надеясь издалека увидеть, как возвращаются брат с сестрой.
Уна и Сулиен поднимались по дороге в лежащий в потемках город, когда мимо прокатил еще один трамвай, призрачный и неуместный на главной улочке, поскольку Волчий Шаг был забытым богом местом — три улицы, бок о бок шедшие по берегу реки. И вряд ли он заслуживал именоваться городом, разве что выглядел оживленнее, чем деревня, через которую они проходили ночью. За мостом, ведущим к тихому ряду пепельно-серых домов, главная улица заканчивалась стиснутой со всех сторон площадью, размером не больше лондонского сада на заднем дворе. Пройдя еще немного, они увидели, что по сторонам улицы, как они и надеялись, размещаются лавки. На том берегу реки, на утесе, высился маленький храм. Белое изваяние Минервы сурово взирало с него на Волчий Шаг, четко рисуясь на фоне бледно-серого неба.
Когда они проходили по площади, Уна бегло окинула ее взглядом и шепнула Сулиену:
— Отлично, вот тут я и устроюсь, но сначала надо найти, где продается одежда.
Излучина реки заставила и улицы изогнуться мягкой двойной дугой, и в изгибе второго поворота они нашли, что искали: лавку, торговавшую обувью, одеждой и спальными мешками для гор. Они осторожно заглянули внутрь. Покупателей не было.
— Здорово, — сказал Сулиен. — Я мигом вернусь и найду тебя. Если хочешь, можешь пока сама купить еду.
— Ладно, — ответила Уна, жалостно улыбнувшись. Она закутала голову платком и в одиночестве побрела обратно к площади.
Нервно выглядывая из-за угла, она изучающе оглядела площадь. На ней стояла крохотная базилика, по всей видимости закрытая днем, перед которой, однако, все еще толпился народ. Преимущественно машинисты, подумала Уна, вышедшие поразмяться и теперь, вытянув шеи, следящие за тем, что происходит на грязном экране общественного дальновизора, криво подвешенном на более высоком из двух желтых облупившихся кабаков в углу площади.
Кто-то несмелой рукой попытался оттереть экран от осевшей на нем пыли. Показывали какой-то патриотический фильм и, возможно, под патриотическую песню, поскольку в кадр попались несколько ликующих, разряженных детей, немо, как рыбы, открывавших и закрывавших рты, осыпая лучезарно улыбающегося Фаустуса розовыми лепестками; но жители городка не слышали ни звука. В молчании Фаустуса короновали, Фаустус махал рукой толпам исступленных римлян, Фаустус сочетался браком с Туллиолой. Все это выглядело чрезвычайно жизнерадостно. Вот Фаустус улыбался, обнимая Лео и Клодию, как будто они все еще были в живых.
Уна вздохнула и стиснула зубы. Здесь, в отличие от блошиного рынка, особо рассчитывать на клиентов не приходилось; ничего не оставалось кроме как вылавливать их поодиночке и делать всю работу, даже не зная, заплатят ли тебе.
Потихоньку выйдя на площадь и обогнув базилику, Уна заприметила мужчину, который за что-то расплачивался у одного из пластмассовых столиков. Когда он встал, она подошла и почти с отвращением схватила его за рукав.
— Хотите погадаю, сэр? — спросила она голосом Сибиллины. И ненадолго почувствовала замешательство. Несколько мужчин смотрели на нее с разной степенью интереса, кое-кто — владелец кабака, на котором висел экран, — изучал ее ноги, оценивая их стройность под коричневым платьем. Но он исчез вместе со своими банкнотами, и ей стало полегче. В конце концов, привлекательность Сибиллины шла только на пользу делу — какой иначе прок был от всего этого грима?
Однако машинист, которого она подцепила, не обращал на нее почти никакого внимания.
— Убирайся — грубо сказал он, отдергивая руку, как она и ожидала.
Отступив немного, Уна произнесла как бы невзначай:
— Возможно, я могла бы сказать, действительно ли Момус собирается выставить тебя. И что имела в виду Дора, когда говорила так о Сицилии.
И, повернувшись, пошла прочь, изображая улыбку, уверенная, что мужчина последует за ней.
Когда они дошли до ступеней базилики, Уна попросила у него три сестерция. Усевшись рядом с клиентом, она завела обычное:
— Дора устала жить в Лугдунуме, но это не значит, что она устала от тебя.
Через четверть часа Уна сказала, что больше не сможет ничего увидеть, если не получит еще денег. Она знала, что мужчина откажется, но это было ей только на руку — отделаться от него и перейти к кому-нибудь другому. Сложив бумажки в тоненькую пачку, она подумала: «Попробую провернуть это еще четыре-пять раз».
Раз или два она ошиблась и проработала попусту несколько минут с людьми, которые слушали ее вполуха и уходили не расплатившись, но скоро у нее было уже шесть сестерциев, а потом двенадцать, и она слишком расслабилась, чувствуя подступающую скуку. Продолжая плавно и вполголоса говорить, она не могла оторваться от ярко светящегося дальновизора на желтом кабаке. Фильм уже кончился, и на экране замелькали числа экономических сводок, исчезавшие в мутной ряби помех. Уна не понимала, зачем их показывают, но иногда, между клиентами, пристально вглядывалась в них, словно одним усилием воли могла придать смысл этим цифрам.
Цифры вспыхнули и поблекли, экран ненадолго потемнел. Перестань грезить, сказала себе Уна, пора снова за работу.
Она прилежно пыталась сосредоточиться на том, что женщина из лавки рассказывала ей о бедах с приемными детьми, когда экран неожиданно ярко вспыхнул, на нем появился неподвижный белый квадрат, и Уна, не выдержав соблазна, оглянулась на дальновизор и увидела, что белый квадрат — это рисунок, а рядом с ним идет обычное изображение. Две картинки, и на обеих был Марк. Но на одной крутили запись похорон, а на другой был искусно сделанный набросок уже остриженного Марка.
Маленькая площадь покачнулась и наполнилась зловещим звоном. Уна сбилась и только беззвучно раскрывала рот, как поющие на экране дети, но наконец пришла в себя и, запинаясь, дрожащим голосом произнесла:
— Нет, ваш муж не прав.
Но на экране под обоими лицами синей лентой уже полз текст, сообщавший, что хотя звонок, описывавший Марка Новия, мог оказаться преступной шуткой (если же это не так, текст взывал к сознательности беглых рабов, прося и далее содействовать поискам), но публику просят быть на чеку, поскольку Марк Новий мог изменить внешность. Зрителям рекомендовалось также на всякий случай осмотреть подвалы своих домов и надворные постройки.
Уна улыбнулась женщине и попыталась собраться. Этого-то она и ждала, именно поэтому предпочитала двигаться в темноте, поэтому Марка оставили на берегу реки. Возможно, рисунок показывали впервые, попыталась размышлять далее Уна, но нет, наверняка нет — пересекавшая площадь пухлая женщина едва взглянула на него и внутренне кивнула, как старому знакомому. У всех в Волчьем Шаге засела в головах эта картинка, и кто-то, быть может, уже прочесывал окрестности, спускался по гравийной тропинке. И к тому же сейчас был день, светло. Они с Сулиеном вернутся и…
Недовольная собой. Уна заставила себя справиться с коротким приступом паники. Ладно, решительно подумала она или, вернее, заставила себя подумать: предположим худшее, предположим, что мы вернемся к сараю, а они уже его взяли, да, если бы мы знали, что он убит, — чего уж там, давай начистоту, — лучше бы нам туда не возвращаться. Мы потеряем деньги, но избавимся от опасности.
Уна удерживала в голове эту холодно отшлифованную мысль, но вопреки ей мурашки бегали у нее по телу от убеждения, что это ее вина, что именно она донесла на Марка стражникам. Она убила его.
Женщина что-то искренне рассказывала ей, так что Уна, слава Богу, могла минутку помолчать и клялась про себя, что покончит с этим делом и тут же уйдет. А затем, упомянув о беглых рабах, дальновизор попутно напомнил, что трое лондонских преступников еще на свободе и вот как они выглядят.
Сулиен не появлялся уже более часа. Это было невыносимо. Уна вскочила, чувствуя, что ее мутит, что она захлебывается, почти так же, как там, на Темзе, и неразборчиво пробормотала:
— Все, я больше не могу, простите.
— О нет, пожалуйста, — запротестовала клиентка, выглядевшая растерянной, обиженной, и скорбно преградила ей путь.
— Можете забрать деньги. Простите, — сказала Уна. Она пошарила в кармане и попыталась как можно скорее отделить банкноты. Презрительно глядя на себя со стороны, уже предвидела, что случится, но ничего не могла поделать: руки ее дрожали, деньги неминуемо должны были упасть. Она вцепилась в самую толстую пачку, но несколько банкнот упорхнули, и Уна бы так их и оставила, однако женщина инстинктивно нагнулась помочь и потянулась за улетающими бумажками, так что Уна не могла двинуться вперед, не наткнувшись на нее. И кто-то еще — все тот же хозяин кабака — услужливо присоединился к ним, подбирая рассыпавшиеся банкноты, подбадривая. Когда Уна отступила, чтобы оглядеться, женщина уже поднялась и совала ей деньги, умоляюще хватая за руку. Уна почувствовала, что сейчас закричит.
