Элис Манро - Луны Юпитера (сборник)
– И где же, интересно, тебе об этом твердят? – спросил Дуглас.
– Это общая истина. Существует разумная любовь, которая основывается на разумном выборе. Если нашел такую любовь, значит пора вступать в брак. А есть любовь другого рода – не зависящая от разума, сходная с одержимостью. И такая любовь – именно такая любовь – ценится превыше всего. Никто не хочет, чтобы такая любовь обошла его стороной.
– Это общая истина, – сказал Дуглас.
– Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. И знаешь, что я права. Все шаблонные истины правдивы.
– Шаблонные, – повторил он. – Нечасто приходится слышать такое слово.
– Какая грустная история, – огорчилась Джули.
– Твоя тоже, – сказала я.
– Моя скорее смехотворная. А ты, кстати, не спросила: он действительно был в нее влюблен?
– Что толку спрашивать, – ответила я. – Он привез меня лишь для того, чтобы утереть ей нос. Похвалиться, что сделал разумный выбор. Нашел приятную женщину. Этого я вынести не смогла. Такое унижение. Меня захлестнула обида и подавленность. Я сказала ему, что он на самом-то деле меня не любит. Этого было достаточно. Он не терпел, когда за него говорили другие.
Мы сделали остановку возле сельского кладбища рядом с трассой.
– Надо успокоить душу после всех этих драматических историй и в преддверии воскресного потока транспорта, – сказал Дуглас.
Мы прошлись среди могил, читая вслух имена и даты на самых старых надгробьях. Я увидела стихотворение и тоже прочла его вслух.
Недуг сломил ее не вдруг,И лекарь не помог.Ей дал покой Своей рукойЛишь Всемогущий Бог.
– «Лекарь», – повторила я. – Какое трогательное слово.
И тут меня будто накрыло тенью очищения. Я услышала дурацкий звук своего голоса среди истины погребенных здесь судеб. Судеб спрессованных, как кипы гниющей материи, как покровы темной листвы. Эти древние страдания и лишения. Сколь же нелепо, беззастенчиво, предосудительно выглядели мы на их фоне – трое немолодых людей, все еще озабоченных вопросами любви – или секса.
Кладбищенская церковь стояла незапертой. Джули отметила, что это знак доверия: даже англиканские церкви, которым положено держать двери открытыми круглые сутки, теперь запирались на ночь во избежание вандализма. Она удивилась, что местная епархия на этом не настаивает.
– Откуда ты слова такие знаешь – «епархия»? – удивился Дуглас.
– Мой отец был приходским священником. Разве по мне не видно?
В церкви было холоднее, чем снаружи. Джули прошла вперед, изучая почетный список и мемориальные доски на стенах. Я остановилась за скамьями и стала разглядывать приступки, куда можно опуститься на колени для молитвы. На каждой лежал вышитый коврик со своим особым изображением. Дуглас не стал обнимать меня за плечи, но положил руку мне на лопатку. Надумай Джули обернуться, она бы ничего не заметила. Его ладонь скользнула вниз и, слегка надавив мне на ребра, остановилась на талии, но Дуглас тут же зашагал дальше по боковому проходу, вознамерившись объяснить что-то Джули. Она пыталась разобрать латинское изречение на витраже.
На одной приступке лежал коврик с крестом святого Георгия, на другой – с крестом святого Андрея.
Я не ждала никаких заявлений ни во время своего рассказа, ни после. Не думала, что он подтвердит или опровергнет мое мнение. Сейчас я слышала, как он переводит, а Джули смеется, но не могла сосредоточиться. Мне казалось, будто меня опередили, загнали в тупик какими-то относящимися ко мне истинами или по меньшей мере фактами, против которых я бессильна. Нажатие ладони, не сулящее никакого продолжения, могло бы меня вразумить и успокоить. Недосказанное могло бы стать вечным. Я могла бы только гадать (оставаясь при этом в неведении), что для него важно, а что нет.
На синем фоне соседнего коврика была вышита голубка, несущая оливковую ветвь; на следующем коврике – светильник с прямыми линиями золотошвейных лучей; дальше – белая лилия. Нет… подснежник. Сделав такое открытие, я позвала Джули и Дугласа, чтобы они тоже полюбовались. Моему сердцу был мил этот домашний символ, соседствующий с более древними и сложными. С этой минуты я как-то воспряла духом. По сути, это произошло с каждым из нас троих – мы утолили жажду из тайного источника надежды. Когда Дуглас остановился у бензоколонки, мы с Джули пришли в восторг от толстой пачки его кредиток и заявили, что не желаем возвращаться в Торонто. Помечтали, как сбежим в Новую Шотландию и будем проматывать его капиталы. А исчерпав кредитный лимит, заляжем на дно, сменим имена и найдем себе какую-нибудь непритязательную работенку. Мы с Джули устроимся барменшами. Дуглас научится расставлять ловушки на омаров. И будем себе жить счастливо.
Гости
Милдред зашла в кухню посмотреть на часы: еще только без пяти два. Она-то надеялась, что хотя бы полтретьего. У нее за спиной, войдя через черный ход, из чулана появился Уилфред, который спросил:
– Тебе ж вроде как положено с ними сидеть, за компанию, а?
Во дворе, расположившись под навесом для автомобиля, ее невестка Грейс (жена мужниного брата, Альберта) с сестрой Верой вязали кружевные скатерти. Сам Альберт устроился за домом, возле огородика, где Уилфред выращивал бобы, помидоры и огурцы. Каждые полчаса Уилфред ходил проверять, не готовы ли помидоры. Он снимал их бурыми, чтобы не напала какая-нибудь зараза, и раскладывал дозревать на кухонном подоконнике.
– Уж насиделась. – Милдред набрала стакан воды, выпила залпом, а потом добавила: – Покататься их отвезти, что ли.
– Дело хорошее.
– Как там Альберт?
Накануне, после приезда, Альберт весь день лежал пластом.
– Да кто его разберет.
– Ну, было б ему плохо – признался бы.
– Альберт, – возразил Уилфред, – нипочем бы не признался.
С братом они не виделись три с лишним десятка лет.
Уилфред и Милдред оба на пенсии. Домишко у них габаритами скромен, чего не скажешь о них самих, но в тесноте, да не в обиде. Кухня чуть шире коридора, ванная, считай, как у всех, две спальни, в каждой двуспальная кровать да трюмо, а что еще надо? В гостиной перед большим телевизором диван метра на полтора, все путем, стол журнальный, что твой гроб. Терраска застекленная имеется.
Милдред по случаю приезда родни вынесла на террасу обеденный стол. Сами-то они с Уилфредом ели за кухонным столиком, у окна. Когда один по хозяйству хлопочет, другой уже с места не встает. Пятерым туда не втиснуться, хоть гости и тощие, кожа да кости.
По счастью, на террасе кушетка есть – ее Вера заняла, седьмая вода на киселе. Не ждали ее Милдред с Уилфредом. Уилфред все переговоры по телефону вел (дескать, у него в семье отродясь писем не писали); он ни словом не обмолвился ни о какой третьей родственнице – ждали только Альберта с женой. Милдред решила, что Уилфред недослышал – уж больно разволновался. Да и то сказать: сам он – в Онтарио, в Логане, а брат – в Саскачеване, в Элдере; как услышал, что брат в гости хочет заехать, – прямо рассыпался в приглашениях, заверениях да восторгах.
– Хоть сейчас приезжайте, – в трубку так орал, будто наделся до Саскачевана докричаться, – устроим вас в наилучшем виде, живите, сколько душе угодно. Места полно. Нам только в радость. Да чего там обратные билеты! Приезжайте, лето скоротаете. – Видно, пока он распинался, Альберт как раз ему и объяснял, что с ними приедет свояченица.
– Как ты их различаешь? – спросил брата Уилфред, впервые увидав Грейс и Веру. – Или до сих пор затрудняешься? – Это он пошутить хотел.
– Они же не двойняшки, – ответил Альберт, не глядя ни на одну из сестер.
Невысокий, сухонький, одетый в темное, Альберт держался так, словно у него солидный вес, как у бруска плотного дерева. Он носил галстук-шнурок и шляпу «монтана», но они не добавляли ему лихости. Бледные щеки свисали брылями.
– Но сразу видно: сестры, – приветливо заметила Милдред двум усохшим, пятнистым, седым старушонкам. И при этом подумала: вот что прерии с женской кожей делают.
Милдред своей кожей гордилась: хоть какая-то ей компенсация за ожирение. Она и за волосами следила, подкрашивала пепельно-золотистым оттеночным шампунем. Носить старалась светлые брючки и блузы в тон. А Грейс и Вера приехали в платьях с драпировкой на впалых грудинах и даже по такой жаре в кофты кутались.
– Эти двое не так на братьев похожи, – добавила Милдред, – как вы – на сестер.
И верно. Уилфреда отличали большая голова и большой живот, а еще озабоченное, деловое, переменчивое выражение лица. Он производил впечатление человека, ценящего юмор и живую беседу, что соответствовало истине.
– Подфартило нам, что вы все худосочные, – заявил Уилфред. – На одну кровать поместитесь. Альберт, естественно, посередке.
– Он вам тут наговорит, – сказала Милдред. – Если вы не против на террасе спать, – обратилась она к Вере, – там кушетка удобная, на окнах шторы плотные, свежий ветерок обдувает.
