Елена Хаецкая - Варшава и женщина
Ясь быстро огляделся. Ни Лесеня, ни Гинки. Только этот тип. И как уверенно держится!
– Их пришлось срочно эвакуировать, – сказал незнакомый молодой человек. – Лесеню стало хуже.
Ясь настороженно молчал. Ему было крепко не по себе. «Лесеню стало хуже». Скажите пожалуйста! Как будто могло быть «хуже».
Молодой человек снял с табурета чашку.
– Садись. Ты Ярослав?
Ясь уселся. Кулек с чаем неудобно шевельнулся в кармане, и Ясь спохватился:
– Да, я же принес тут…
Он выгрузил карманы. Парень одобрительно посмотрел на хлеб, колбасу, сказал:
– Я согрею воды.
И ушел на кухню, путаясь в одеяле.
Ясь еще раз обвел глазами комнату. У Гинки был пистолет. Если бы сюда ворвались немцы, она успела бы застрелить Лесеня. Вообще, остались бы следы. Нет, никаких немцев здесь не было, решил Ясь.
Вернулся незнакомец. Остановился в дверях, красуясь: взгляд задумчиво-отрешенный, одеяло ниспадает древнегреческими складками. Он был очень бледен, как будто только что перенес тяжелую болезнь, и не по-мужски красив. Ясю вдруг подумалось, что такие лица бывают у ангелов: страшноватые расширенные глаза, правильные, нежные черты, изогнутый наподобие монгольского лука маленький рот.
– Почему ты голый? – буркнул Ярослав.
– Лесень оделся в мое, – охотно пояснил парень. – Кстати, меня зовут Борута.
– Борута?
– Прозвище, конечно. Настоящее имя знать необязательно.
Ясь фыркнул неопределенно.
Борута плюхнулся на диван и продолжал, покачивая босой ногой, высовывающейся из-под одеяла:
– Их забрали в наш лагерь, там и врач есть, и местные подкармливают молоком. А я вот остался тут голый – тебя дожидаться. Меня товарищ Отченашек послал. Ну хочешь – проверь!
– Давай колбасу резать, – хмуро сказал Ясь. – Есть хочу, как собака.
Они приготовили чай и бутерброды. Ужинали в комнате: Ясь сидя на табуретке, Борута – удобно расположившись с ногами на диване.
Минуты две жевали молча. Ярослав все острее ощущал себя каким-то бедным родственником. Газетку вот забыл на колени подстелить, чтоб бутербродиком, значить, не сорить, не пачкать единственные брючки. И черт знает почему, комнату наполняет отвратительное чавкание. Сидит в ней бедный родственник – как там его? как-то вроде Я.В. – и при всех нагло чавкает.
А Борута ел совершенно бесшумно. И вроде как и не жевал вовсе. Все как будто само собою исчезало, едва поднесенное к маленькому рту. Только губы чуть вытягивались в хоботок.
Ярослав спросил:
– Что там с Лесенем, нельзя ли поточнее?
Он почему-то думал, что Борута станет мямлить, припоминая или даже изобретая какие-нибудь сложные медицинские слова, но тот сразу ответил:
– Внутреннее кровотечение усилилось. Минутка позвонила по связному номеру, и мы сразу приехали.
– Кто позвонил?
– Девушка с ним была, – объяснил Борута. Он чуть приподнялся на диване, протянул руку и взял со стола свой стакан с чаем.
– Ее звали Гинка Мейзель, – сказал Ясь.
Борута невозмутимо отпил чай, поставил стакан себе на живот и отозвался:
– Возможно. У нас ее знали как Минутку.
– Ясно.
Опять молчание.
Теперь Ясь громко глотал чай, и его это прямо-таки бесило. Искоса он поглядывал на Боруту. Тот сидел, уткнув подбородок в колени, думал о чем-то. На фоне диванной спинки белело лицо, тяжелые веки под полукружьями бровей были опущены, на щеке лежала тень ресниц. В полумраке Борута был похож на красивую, уставшую от любви женщину.
Ясь поднялся с табурета, начал расхаживать по комнате. Борута следил за ним как будто с легкой насмешкой. Потом тихо проговорил:
– Я завтра уйду. Ты мне только одежду какую-нибудь принеси.
– Ладно.
В голове у Яся крутился и бушевал настоящий вихрь. «Минутка», «Борута». Все это какая-то, как говорит дядя Ян, буйда на рессорах. Полная, то есть, чушь. Какие-то люди срочно прибыли в Варшаву и забрали Лесеня в леса. Лечить. И куда им звонила Гинка – под елку? Что вообще происходит? Где искать этого товарища Отченашека, а главное – зачем?
Ясь похлопал по карманам, извлек папиросу и попытался найти в ней утешение, но тщетно. Он уже предвидел неизбежный разговор с Марианом. Баркевич, пунцовый, как борщ, орет: «Как ты мог вот так запросто отпустить этого Боруту? Ты хоть выяснил, кто он такой? Ты его проверил? Запросил о нем? Вот и я не знаю! А завтра всех загребут в гестапо – кто за это ответит? При чем тут Отченашек? Может, он в глаза этого типа не видел!..» А Ясь бормочет: «Следов борьбы не было… Да и вообще, для чего ему сидеть голому, если он провокатор? Сидел бы одетый…»
Приду завтра с Марианом, подумал Ясь. И засобирался.
Борута сполз с дивана, лениво натянул одеяло повыше на плечо.
– Я провожу до двери.
И пошел в прихожую, мелко перебирая босыми ступнями. Ясь ошеломленно смотрел на его спину, на струящиеся складки одеяла. Женщина? Борута… А ведь может так статься, что и женщина.
Борута зажег лампочку в прихожей, посторонился, пропуская Яся к двери.
– Ну, бывай, – буркнул Ясь. – Зайду утром, там и простимся.
Борута подошел, чтобы сразу закрыть дверь, и внезапно они оказались стоящими нос к носу. Ярослав невольно встретился с Борутой взглядом, и вдруг ему почудилось, что в чужом лице начали проступать неуловимо знакомые черты. Как сквозь толщу воды, искаженный рябью поверхности, угадывался еле различимый облик Кшися. Длилось это всего миг, а затем сменилось таким же размытым образом Гинки, после чего опять все смешалось, превратилось в этого непонятного и, в сущности, ненужного Боруту с его тайнами, недомолвками и «осведомленностью». Но теперь Ярослав уже не мог отделаться от мелькнувшего перед ним видения. Он все медлил в прихожей, на пороге, при тусклом свете пыльной лампочки, и, тяжело дыша, всматривался в неизвестного – всматривался, уже не скрываясь и ничего не стыдясь. Разгадка билась перед ним в брызгах воды, как скользкий и быстрый рыбий хвост, обманывая серебряным блеском и дразня близостью. Не так, как в лице дочери преобразуются суровые черты лица, и не так, как в лице юноши переплавлен мягкий облик матери, – отнюдь не гармонично, а как бы мучительно, едва ли не насильственно смешивались в Боруте два знакомых Ясю человека, превращая самого Боруту не то в ангела, не то в чудовище.
От невероятной мысли Ярослав побелел, будто облился сметаной. Дыхание у него перехватило, пальцы рук онемели, он качнулся и едва не упал. Борута подхватил его за плечи. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза, словно не было и не могло существовать между ними недомолвок, потом Борута тихо засмеялся и выпроводил Ярослава на лестницу.
Все еще пошатываясь, Ясь отправился прямиком к Шульцу и с ходу попросил у того стакан водки. Шульц, ни о чем не спрашивая, с готовностью принес едва початую бутылку. По мере того, как бутылка пустела, Шульц становился все светлее и яснее, а Ясь страдальчески мутнел.
Потом туда же явился Мариан. К удивлению Ярослава, Марек принял историю с Борутой абсолютно спокойно. «Если их эвакуировали в лес, значит, так надо. Мы же с тобой, в сущности, очень мало знаем».
Марек свято верил в существование где-то в высших сферах Великого Плана и ждал только сигнала.
История о том, как Джауфре Рюдель де Блая вступил в сражение с сарацинами, и о встрече его с графиней Триполитанской
«Неведомо какая» Дама, прекраснее всех известных дам Пуатье, Прованса и Гаскони, – не то пригрезилась она поэту, не то была придумана им, по крайней мере, поначалу – назло жестокой красавице, и вряд ли обошлось тут без Маркабрюна, который увидел в поэтической затее сеньора Джауфре отменный розыгрыш, способный основательно позлить всех этих коварных обольстительниц. Так и шло своим чередом, дамы сердились, поэт неопределенно вздыхал, а Маркабрюн ядовитый – посмеивался. Пытались разгадать загадку, но песни Джауфре Рюделя обладали обманчиво наивным видом, так что в конце концов все сердечные тайны поэта были погружены в надежный туман. Все, что удалось достоверно выведать, укладывалось в четыре строчки самой знаменитой из его песен о Дальней Любви:
Тогда лишь верен сам себе,Когда я рвусь к Любви Далекой.Желанней, чем дары Небес,Мне дар моей Любви Далекой…
И – все.
Но вот молодая графиня Триполитанская появляется в зале, между тех окон, что выходят на море, и тех, что смотрят на поля и фруктовые сады; ее ноги легко ступают по мозаичному полу, изображающему морскую воду, чуть тронутую ласковым дыханием ветра. Эта мозаика выполнена с таким искусством, что поневоле удивляешься отсутствию следов, которые должны были бы остаться на влажном песке. А жаль, ибо песок-соглядатай мог бы выдать, какими маленькими, изящными ножками обладает графиня.
Она любезно здоровается с сеньорами – и с сеньором Гуго, и с его сыновьями, и с князем Блаи, и для каждого находит приятное, легкое слово. У нее гибкий стан и красивые руки, но всего поразительнее – лицо с нежной линией подбородка, подчеркнутой тонким барбетом, – лицо, сияющее ослепительной, волшебной юностью.
