Валерий Большаков - Корниловец
— На молитву! Фуражки долой!
Барабанщик, кудрявый и смешной Фрол Курицын, с выражением прочёл «Отче наш».
— Накройсь!
Множественным движением вернулись на головы фуражки и бескозырки. Марков натянул свою безразмерную папаху-тельпек.
— Команде разойтись! Караул вниз!
Завечерело, и на мачтах зажглись огни — белые клотиковые и красно-зелёные гакабортные.[128]
Тимановский оглянулся — никто не видит? — и постучал трубкой по планширу, выбивая пепел в набежавшую волну.
— Капитан, — негромко обратился он к Авинову, — хочу вас «обрадовать» — вы дежурите с двух до четырёх ночи. Вы и человек десять-пятнадцать текинцев. Говорят, на «Императоре Александре III» силён «контрреволюционный элемент», поэтому им проще. А вот наши «братишки» ещё пошаливают…
— Осмелюсь спросить, ваше высокоблагородие, — осторожно проговорил Авинов, — что-то случилось?
Полковник молчал, набивая трубку табаком, и слово взял Сергей Леонидович.
— Прапорщик Камлач пропал, — криво усмехнулся он, — вместе с матросом 2-й статьи по фамилии Гришко. На корабле их нет, значит, оба в море… Может, не поделили чего или во мнениях не сошлись… А может, эту парочку кто-то третий… того… оприходовал.
— В общем, — заключил Тимановский, раскурив трубку, — бдите, Авинов.
— Так точно! — заверил обоих штабс-капитан.
Дежурство было ему не в тягость, всего-то делов — броди по палубе да поглядывай по сторонам. Громадный корабль был тёмен, он не сиял иллюминаторами, как прогулочное судно. Одетый в броню, линкор шёл вперёд, ощетиненный стволами орудий, походя на рыцаря в латах, с опущенным забралом и с мечом в руках.
Луна пробивалась сквозь тучи размытым пятном, светила, не давая теней, смутно отделяя корабль от моря. Ярко горели отличительные огни, а из труб били шаткие снопы искр, подсвечивавшие клубы дыма.
Кирилл прошёл вдоль левого борта, с кормы на нос. За ним по пятам шагали Саид, Махмуд и ещё человек шесть текинцев, малость обвыкшихся на морских просторах.
— Всё спокойно, сердар, — оскалился Батыр, — пусто и тихо везде, ни один мышь не шевелится!
— Тсс! — вскинул руку Авинов, прислушиваясь. Показалось ему или кто-то в самом деле плачет?
Не показалось — у борта стояла женская фигура, поникшая, опустившая голову. Кирилл подошёл, кашлянув, чтобы дать знать о себе, и спросил:
— Вас кто-то обидел?
Он уже хотел было перевести эту простенькую фразу на текинский — вдруг да поймёт! — когда плачущая повернулась к нему. Это была та самая девушка, которой он помог подняться на борт линкора. Теперь платок не скрывал её лица, вот только смутное сияние луны не позволяло им любоваться.
— Спасибо за участие, — проговорила девица вздрагивавшим голосом, — всё в порядке… — и зарыдала, уткнув лицо в ладони.
Не зная как ему быть — турчанка всё же, — Авинов осторожно приобнял девушку за плечи. А та словно ждала этого — моментально повернулась к нему лицом, прижалась и продолжила реветь.
— Ну, ну… — бормотал Кирилл, поглаживая девушку по спине. — Всё будет хорошо…
— Н-не бу-у-удет… — ныла та. — Вы не понимаете-е… Это из-за меня пароход торпедировали-и, это я виновата, что погибло столько люде-ей…
— Да опомнитесь! — Авинов не знал, пугаться ему или ругаться. — Что вы такое говорите? Кстати, зовут-то вас как?
— Я — Нвард Асатурова. Можете звать меня ориорд[129] Нвард.
— Так вы не турчанка?
— Я из армян, родилась и выросла в городе Карс. Год назад мы переехали в Ван, когда его освободила ваша армия, и там аскеры[130] султана похитили меня — прямо на базаре. Так я стала одалиской в гареме султана-калифа…
…Новый дворец Его Султанского Величества падишаха Высочайшего Османского государства, калифа Решада Мехмеда V, стоял на берегу Босфора и звался Долмабахче Сарай. Фасад этого гигантского здания простирался на добрых шестьсот метров, а внутрь его вели двенадцать ворот.
Но для несчастной Нвард это была роскошная тюрьма. Господи, думала она, жмурясь, чтобы не заплакать, ну за что, за что мне это наказание? Ну как можно было согрешить, чтобы погибнуть в заточении, став изысканной подстилкой на ложе султана?!
…К каким именно воротам подъехала её закрытая карета, Нвард не запомнила — темно было. Два евнуха, стерёгшие «султанскую невесту», толстые и чёрные, зашевелились. Один вылез наружу, другой красноречиво показал на открытую дверцу: на выход, мол.
Девушка поджала губы и вышла. Тут же цепкие пальцы евнухов сжались на её предплечьях как оковы.
— Пустите! — рассерженно крикнула она. — Больно же!
Её стражи чуток ослабили хватку и провели Нвард в гулкий вестибюль, где сияла огромная люстра. Здесь новенькую встречал сам кизлярагасы — начальник чёрных евнухов.
Это был человек высокого роста и в меру упитанный, с лицом красивым и достаточно мужественным, безо всякого женоподобия, свойственного кастратам. Его кожа не была того же угольно-чёрного цвета, что у евнухов, сопровождавших Нвард, а отливала светлой бронзой. Черты лица тоже не походили на негритянские — нормальные губы, прямой нос. С виду — обычный европеец, только очень уж смуглый. Как нарекли его родители в далёкой Абиссинии, он и сам уже не помнил, а османы[131] прозвали его Большим Мустафой.
Кизлярагасы бегло осмотрел Нвард и протянул руку в сторону покоев — прошу, дескать. Когда девушка оказалась в просторной комнате, застеленной ковром, столь толстым, что нога проваливалась в ворс по щиколотку, Большой Мустафа присел на тахту, вздыхая устало, и спросил на турецком:
— Владеешь языком осман?
— Владею, — ответила девушка не без вызова.
— Тогда раздевайся.
— К-как? — растерялась Нвард.
— Полностью, — спокойно ответил кизлярагасы и пояснил: — В мои обязанности входит отбор новых девочек-рабынь, а чтобы им повезло попасть в гарем, они должны обладать превосходной фигурой. Раздевайся, мне нужно тебя осмотреть.
Девушка, укрепляя свой дух соображениями о том, что евнух не мужчина, а так, недоразумение, сняла с себя всю одежду и выпрямилась, пылая от гнева и стыда.
Большой Мустафа обошёл её, внимательно разглядывая и одобрительно цокая языком.
— Ноги стройные, ровные… — бормотал он. — Бёдра крутые, талия узкая… Грудь высокая… — Потрогав прекрасную выпуклость, кизлярагасы удовлетворённо отметил: — Тугая.
Хлопнув в ладоши, он добился того, что двери распахнулись. Нвард тотчас же прикрыла грудь руками, но в комнату, низко кланяясь Большому Мустафе, вошли карийелер — служанки гарема. На вытянутых руках они внесли пышное платье вполне европейского покроя. Следом появилась баш хасеки, мать первого сына Решада Мехмеда, считавшаяся «яблоком» султанского глаза. Это была изрядно располневшая женщина с красивым, обильно напудренным лицом. Придирчиво осмотрев дрожавшую Нвард, она милостиво кивнула Большому Мустафе.
— Ты хорошо говоришь на нашем языке? — спросила баш хасеки.
— Ты же слышишь, — ответила Асатурова.
— Не дерзи. Кто были твои отец и мать?
— Мой отец — негоциант, у него большие магазины в Эривани, Ростове и Катиндаре.[132] Мать заведует женской гимназией в городе Карс. А почему вы говорите — были? С ними что-то случилось?!
— Да что с ними могло случиться? — небрежно пожала плечами баш хасеки. — Наверное, живы и здоровы. Просто тебе надо привыкнуть к тому, что у тебя их больше нет. Забудь о тех, кто остался за стенами Долмабахче. Теперь ты здесь, и единственный человек, о котором ты должна думать и помнить, кому обязана служить душой и телом, — это наш султан.
Нвард смолчала, а Большой Мустафа вопросительно посмотрел на «яблоко» султанского глаза.
— Достойна, — буркнула баш хасеки и удалилась.
Кизлярагасы довольно потёр руки и сделал жест карийелер. Служанки живо обрядили Нвард в новые одежды и повели за собой, с поклонами пропустив в подобие будуара, где отныне ориорд Асатуровой выпало жить. Кысмет, как говорят турки. Судьба.
Девушка подошла к окну, за которым переливался в лунном свете Босфор, и заплакала, разглядев на том берегу мерцающий огонёк костра. Это мерцание словно манило издалека, из свободного края, ставшего недоступным. Сможет ли она хоть когда-нибудь приблизиться к тому пламени настолько, чтобы обогреть руки?..
Начались томительные и скучные будни. Асатурову обучали музыке и танцам, поэзии и всем видам любезного обхождения в обществе, а опытные рабыни преподавали теорию соблазна и обольщения — Нвард познавала тайную силу взглядов и особых слов, переливов ароматов при изменении позы, ритма дыхания, а также множества иных тонкостей, составлявших искусство управлять телом немолодого султана-калифа.
