Фигль-Мигль - Волки и медведи
– Заходите, дорогие. Всегда рады видеть вас в наших застенках. – Захар подмигнул юристу, неспешно оправлявшему пальто. Почему-то, входя в кабинет, никто и не подумал снять верхнюю одежду. – Проснёмся – разберёмся.
На обратном пути каждый старался выместить на других своё дурное настроение.
– Почему Захар лютует? – шипел Плюгавый. – А потому что волю волку дали. А кто ему волю дал? Кто у нас жрёт, но не работает? Дармоеды! Народные дружинники! На хера Родине такой народ! – Его взгляд перемещался в сторону комиссии. – А потом к нам заявляются и рассказывают, какие мы есть нехорошие. Да! Уж какие есть! Не в фильдеперсе!
– Не зуди, Ваша Честь, – угрюмо и спокойно отвечал Миксер.
– А! Правда глаза колет!
Профессора постарались уйти в астрал. Нужно было быть до величия глупым, чтобы не понимать, что их миссия с треском провалилась, и они, понимая, искали возможность сберечь лицо. Обычно для этого люди спешно находят крайнего. Но мы – Захар, Плюгавый, и я, и даже бедный, верный Потомственный – крайними были и так, иначе комиссия сидела бы сейчас по домам, наслаждаясь тихими семейными радостями. Дикари недееспособны, следовательно, на них нельзя возложить ответственность. Оставался юрист. Выговаривать ему при посторонних тоже казалось не вполне ловко. Если только пару слов сдавленными обиженными голосами.
– Вы могли бы нас поддержать, Юрий Леонидович.
– Я и поддерживал.
– О да, ваше молчание было донельзя выразительным.
Автобус неожиданно резко затормозил. Нас тряхнуло. Вышедший на разведку Гвоздила вернулся с плохой новостью: дорога оказалась перекрыта спиленным деревом. («Ну гады. Ну когда, гады, успели?») Мы выгрузились и заозирались.
В последнее время оттепели шли одна за другой, и на дорогах лежала ледяная каша. Темнело; небо из розового стало сиреневым, из сиреневого – фиолетовым.
– Давайте на блокпост быстрым шагом, – сказал Миксер.
– Вы нас изгоняете? – всполошился Пётр Евгеньевич.
– Эвакуируем.
Евгению Львовичу некстати вспомнились прочитанные в детстве приключенческие книжки, и он бодро, с вызовом заозирался.
– А что такого может случиться?
Миксер затравленно зыркнул на Плюгавого, на меня. В его обязанности не входило объясняться с идиотами.
– Препираться только не будем, да? – тявкнул Плюгавый. – Из соображений безопасности вам надлежит покинуть провинцию немедленно. В темпе! В темпе! Пока стервятники не слетелись!
– Пойдёмте, господа, – подал голос юрист.
– Но у нас здесь бумаги!
– Завтра вернёмся за бумагами.
– Я всё перешлю, – торопливо вставил Потомственный. У него было лицо человека, который вот-вот начнёт ломать себе руки. – Ваша безопасность гораздо важнее.
– Это какая-то инсценировка, – проницательно сказал Евгений Львович. – С целью нас запугать, одурачить и выдворить. Избавиться от нашего присутствия. Выйти из-под контроля.
– Наше присутствие – само по себе гарантия безопасности, – сказал Пётр Евгеньевич.
– Не надо нас переоценивать, – сказал юрист. При всём своём спокойствии, он начинал переминаться, а его безразличные глаза – бегать.
– Евгений Львович! – воззвал Потомственный. – Пётр Евгеньевич!
Юрист посмотрел на Миксера.
– Куда идти?
Мы дошли до прибрежной полосы отчуждения, когда напали менты. Они выскочили из мрака молча, слаженно; профессорские рты ещё договаривали жалкие протестующие слова, а разгоняемая велосипедными цепями и дубинками драка вовсю набирала обороты.
На славу поработавшие в последнее время дружинники сразу смекнули, что главная цель нападавших – захватить городских в заложники: то-то их старались оттеснить под шумок в сторону. Закипал настоящий бой. Даже Плюгавый ожесточённо размахивал свинчаткой на цепи, даже Потомственный теребил вцепившегося в Евгения Львовича сержанта. Я стоял в сторонке. Ко мне не вязались.
Менты превосходили числом, но они были трусливее и хуже обучены: эти дни народного гнева, когда парней в погонах втихомолку отлавливали и били, вымещая наболевшее, не заставили их взяться ни за ум, ни за гантели. Дружинникам удалось и отбиться, и обратить врагов в бегство. На поле боя остались раненые. Кто был ранен полегче – матерился, посерьёзнее – стонал. Миксер стоял, опустив кистень, над распростёршимся без сознания милицейским сержантом. Кистень был весь в крови.
– Что ж ты? – сказал я, подходя.
– По голове ему неудачно попал, – озабоченно отозвался Миксер. – Кажется, помирает.
– «Скорую» надо.
– Больничка рядом, быстрее сами донесём. Помрёт, как думаешь?
Сержант выглядел так паршиво, что мне не понадобилось отвечать. С другой стороны, он дышал и принадлежал к живучей породе.
– Ты сам как, без потерь?
– Руки-ноги, ключицы, – навскидку перечислил Миксер. – Вроде обошлось.
– Они из-за комиссии напали?
– А то. – Миксер с ненавистью взмахнул кистенём. – Захватить хотели, выкуп потребовать…
А если не выкуп, то ещё чего хуже. Голову городскому отпилить и послать в коробке из-под торта. Или посадить его в подвал и, эт самое, шантажировать. Это ж всем конец бы был, ты соображаешь?
– Соображаю.
Я огляделся. Стоявшие на ногах дружинники оказывали первую помощь пострадавшим товарищам и ментам, причём последних перевязывали и укладывали даже заботливее: не приведи бог, подохнет сука от асфиксии или потери крови. Это сюрреалистическое зрелище никому не казалось сюрреалистическим. Все так себя вели. Комиссия старалась не путаться под ногами, и сердце подсказывало, что это не здравый смысл торжествует, но, скорее, брезгливость, которая не в силах не зажать нос при виде страждущего мяса.
– Уводи ты их отсюда, – сказал Миксер. – Сил нет.
– Варвары! – гневался Евгений Львович, пока мы вчетвером шли через мост. – Неандертальцы! Всё у них кулаками, всё у них на животных инстинктах…
– Им бы не пришлось пускать кулаки в ход, будь вы осторожнее, – сказал я.
– О, классовая солидарность, – тихонько, с пониманием протянул Пётр Евгеньевич.
– Прекрасно, что вы защищаете соотечественников, – сказал Евгений Львович. – Прекрасно, что вам равно не чужды трезвомыслие и чувство долга. Но тогда вы должны понять, что и мы выполняли свой долг.
– Можно было и половчее его выполнить.
– А что бы, – спросил юрист, – изменилось?
– Может, на вашей совести было бы трупом меньше?
Профессора содрогнулись в пароксизме возмущения, юрист засмеялся и взял меня под руку новым, свободным движением – и в этом смехе, в этом движении просквозило зло, рядом с которым реакция смешных, неумных и напыщенных фарисеев выглядела проще и человечнее, – а сказал всего лишь:
– Фу, молодой человек, вам не идёт.
Я шёл по ночному Городу с его одинокими фонарями, сумрачными дворцами, тёплым светом в окнах. Далеко было до полуночи, но на этих прямых зачарованных улицах не было ни людей, ни машин.
Тишина была совершенная. В Городе взимали штраф за нарушение спокойствия ночью (крики, свист, музыка). Одна из посещавших «Англетер» старушек рассказывала при мне о приключившейся с её внуком трагикомедии: внук гулял, с кем-то повздорил, его избили – и его же оштрафовала за нарушение тишины примчавшаяся на вопли полиция. Обидчиков, оказавшихся детьми вновь приехавших нуворишей, тоже наказали, но юноша остался недоволен. «Вот он меня и спрашивает: бабушка, как себя в следующий раз вести? Не кричать? А тогда кто придёт на помощь? А я ему, – торжествующе заключала бабушка, – прямо говорю: с быдлом в следующий раз вина не пить и спать вовремя ложиться. До чего дожили! Я всё-таки добьюсь от зятя, чтобы он поставил в Городском совете вопрос об уменьшении квот. Эти выскочки становятся невыносимы».
В Городе никакой подсветки не было. Разумеется. Эти здания, площади и парки полнились собственным внутренним светом, который, положим, не воспринимался глазом как свет обычной лампочки и всё же озарял жизнь – так в поэзии метафора называет глаза красавицы «чёрные солнца», удачно найдя неопровержимый пример сверкающей, сияющей тьмы, – как озаряют её великие цели, знамёна, подвиги, чудеса и герои.
Я пошёл набережными рек и каналов, по Фонтанке, мимо Инженерного замка, мимо Михайловского сада, Конюшенной площади, Мойкой в сторону Невского. Тонкая лёгкая позёмка летела впереди меня по гранитным плитам, а вокруг в темноте, черноте, тишине вставала в рост с деревьями и особняками таинственная, немного надменная печаль. Величие можно было подойти и пощупать. Я держал руки в карманах и торопился попасть в гостиницу.
Когда я спустился завтракать, добрые люди вовсю обедали. Мне приглашающе помахал Илья.
– Неважно выглядите, дорогой.
– Спасибо.
– У меня дача на Крестовском, – предложил он. – Не хотите пожить?
– Какая же сейчас дачная жизнь?
– Распрекрасная.
И он, и я всегда выбирали один и тот же столик в углу, с двумя стульями и небольшим, лёгким диваном «ампир» с фигурно скошенной спинкой и обивкой в цветочек. При желании можно было видеть весь зал, при желании – сесть к залу спиной.
