Константин Шильдкрет - Розмысл царя Иоанна Грозного

— …поглазел бы… в постельках… у боярынь… ге-ге-ге-ге. У боярынь да у боярышень, у горлиц, в ангельских постельках… ге-ге-ге-ге!

Каждый день Иоанн выслушивал гонцов и веселел.

Бояре негодовали. Видывали они от Грозного позоры; но — чтобы в светлицы, к их жёнам и дочерям, врывались смерды да обыскивали по постелям, — не бывало николи!

И всё чаще слышалось в хоромах господарских:

— Краше, коль туда идёт, поношения терпеть от природного царя, нежели выносить издеву от татарвы крещёной!

А Симеон, что ни день, получал из слободы грамоту за грамотой и выдавал их земщине как свою волю.

Зачастили в слободу князья-бояре, вели осторожную беседу с царём, били челом на касимовского хана.

Потчевал Грозный родовитых гостей студёной водой да лепёшками просяными, густо посоленными, мирские речи сводил на Священное Писание, смиренно вздыхал и всё больше стоял на коленях на каменных плитах, перед вывезенным из Москвы любимым оплечным образом Володимира равноапостольного.

Стоном стонала Русия.

— Антихрист пришёл! Свету преставление! Остатние дни перед Страшным Судищем!

Верные людишки царёвы поднимали народ.

— Волим собора! Челом бьём Иоанну Васильевичу! Самодержавству его начало от святого Володимира! Он родился на царство, а не чужое похитил!

И игумены, и архиереи, и всё духовенство, от высшего сана до крайнего, поклонились в пояс вотчинникам-боярам.

— Волим собора! Не было того на Русии, чтобы дарственные злодейскою дланью у монастырей отбирать! Не было того, чтобы, как ныне, точно ворог лихой, басурмен Симеон из храмов Господних вывозил злато, серебро и самоцветные каменья бесценные!

А Иоанн заперся в своей келье и никого не допускал к себе.

Колымаги с ризами золотыми и каменьями жертвованными, с казной, завещанной благочестивыми радетелями веры во спасение душ своих и в вечный живот, двигались по ухабам и колдобинам русийских дорог, к, крепким хранилищам-царёвой казны.

И, когда шепнул Фуников, что прибрана к месту остатняя колымага, — царь показал милость боярам, дожидавшимся его многие дни с челобитною.

Жёлтый, как солнце в северы, согнутый и отощавший от долгих постов, слушал царь грамоту Бекбулатовича о том, что отбирает он дарственные, коими володеют все монастыри русийские.

Вдруг он разодрал на себе рясу иеромонашью и, точно преследуемый призраками, убежал.

Трое суток никто не видел царя. Лишь Фуников приходил по ночам потайным ходом для совещаний.

Но совещания были скорее похожи на спокойные собеседования, чем на строгое обдумывание дальнейшего, так как главное было выполнено с успехом, превзошедшим все ожидания.

В слободе же было положено великое постничанье, и неумолчно, как в страстную седмицу, надрывно плакали колокола.

На четвёртые сутки, после утомительной службы великопостной, пошёл царь саньми на Москву.

Красная площадь была до отказа забита народом.

В изодранной рясе, немощно опираясь на посох, вышел на площадь Грозный. Он собрался что-то сказать, но вместо слов из груди вырвались жуткое всхлипыванье и стоны. Безысходная скорбь, беспросветность лютого одиночества, непереносимая обида и вселенская туга были в этих стенаниях.

Вцепившись в свои волосы, царь повалился наземь и зарыдал.

Вздрогнула площадь.

Там и здесь сдушенно заплакали люди.

В дальнем конце, колотясь головою о камни, выл Фуников. От него не отставали голосистые Малюта, Григорий Грязной, Вяземской-князь и какие-то люди в убогих монашеских одеяниях.

Собрав всю силу воли, Иоанн подавил рыдания и исступлённо застучал в грудь кулаком.

— Сетовали! Печаловались! Лют яз, Господом данный вам государь! Уразумели ныне, како столу московскому быти без Иоанна! Каково стадо без пастыря! Обители святые лихой татарин ограбил!

Он проникался глубокою верою в то, о чём говорил. Ему уже в самом деле начинало казаться, что всё происшедшее- затея не его и советников, а доподлинное дело рук Бекбулатовича.

— Сиротинушка моя плачет! Московская земля родимая плачет!..

Наутро преданными холопями Иоанновыми был созван собор.

Иные бояре попробовали посетовать Челяднину, Борису и объезжему голове:

— Гоже ли безо сроку? Помешкать бы да сдождать-ся из дальних вотчин бояр.

Но Борис промолчал, а Челяднин в ужасе заткнул лальцами уши.

— Домешкаемся, покель царь в слободу уйдёт и постриг мнишеский примет.

На соборе были дворяне московские, дети боярские, жильцы да горсточка земщины.

Решил собор бить челом Иоанну Васильевичу, чтобы показал он милость и вернулся на дедовский стол.

Грозный грустно выслушал соборную волю, поклонился на все четыре стороны, двумя пальцами проникновенно ткнул в лоб, грудь и в плечи и, помолясь, могуче крикнул вдруг:

— Не пойду! Не пойду, ежели с израдою нету мне воли расправиться! — Он поднял руки и застыл, впившись прищуренными глазами в серое небо. — Кой яз царь, коли всюду израда?!

И сразу со всех сторон откликнулись приставленные Фуниковым и Грязным людишки:

— Кой царь, коли всюду израда?! Пусть володеет нами, како Бог его просветит, а не како земщина крамольная ищет! И да будет глагол его на земли, яко глагол Господень на небеси! Да не оставит государь государство и нас не оставит на расхищение волкам!

Позднею ночью вызвал Иоанн всех советников в опочивальню кремлёвскую.

— Добро послужили, холопи мои, своему государю!

Фуников зарделся и устремил ввысь ясный свой взор.

— И не токмо что, а и живот положим по единому глаголу твоему, царь!

И за ним, отвесив земной поклон, нежным эхом все отозвались:

— Живот положим по единому глаголу твоему, царь!

Грозный склонился над описью монастырей. Отметив крестиками те обители, в которых скопилось много богатств, он натруженно разогнулся и сладко зевнул.

— Утресь, Борис, пускай Висковатой под твой подсказ грамоту пишет. Отдаёт, дескать, царь и великой князь дарственные. Да зри: кой монастырь убогой — не токмо верни добро, а и прикинь ему от щедрот моих землицы с угодьями. — И, подмигнув игриво, ткнул в опись пальцем. — А сии, что со крестами, погодим отдавать. И в нашей казне найдётся место для злата. — Он притопнул ногой и заложил руки в бока. — И на ливонской поход, и на торг через Обдорские и Кондинские земли с агличанкой, поди, наберётся. Славны да богаты монастыри русийские!

Нагоревший фитилёк лампады скорёжился и зашипел. Грозный вскочил и, оправив фитилёк, перекрестился.

Вяземский отвесил поклон.

— Дозволь молвить, царь!

— Молви.

— Ещё для извода крамолы учинить бы надобно ныне, како ты замыслил и како на соборе народ челом тебе бил, — особных людей.

Клин бороды Грозного напыженно оттопырился.

— Божиим просветлением волю яз оказать милость земле своей: быти при мне от сего дни опричным людям.

Борис вставил:

— А вотчинников, которым не быть в опричнине, повелел бы ты из всех городов вывезти и подавати им землю в иных городах.

Его горячо поддержал Челяднин:

— Сам яз высокородной и доподлинно ведаю: убоги бояре. Всё могутство их — в вотчинах, а денег имут малую толику. Поразгонишь их с вотчин, абие захиреют.

— Добро! — подтвердил Иоанн. — Добро, советники мои велемудрые! — Он щёлкнул себя по лбу. — Эка, ведь про татарина позабыл! За службу за верную жалую его с моего плеча шубою росомашьей!

И сквозь хриплый смешок:

— Гонцы-то поскакали благовестить про то, что тружусь яз изрядно, в святынях монастырских разбираючись, дабы обернуть обителям достояния?

Грязной склонил голову.

— Поскакали, мой государь!

— А поскакали — добро! Яз же с устатку шутов волю да хмельного вина! Эй, скоморохи, жалуйте в машкерах! Потешьте холопей моих! Пей-гуляй до зари!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Получив жалованную грамоту от царя, Василий собрался на Москву.

За несколько дней до его отъезда по губе разнёсся слух о скором возвращении в вотчину из похода князя Ушатова.

Розмысл заторопился. Ондреич упрашивал его дождаться князя и встретить по чести.

— Проведает боярин, что не восхотел ты поклониться ему, — прогневается.

Но Выводков не слушал подьячего и упрямо настаивал на своём.

Уже отряд готов был покинуть вотчину, как прискакал с грамотой староста из губы.

— Царь и великой князь пожаловал князь Ушатова грамотой. А в тоей грамоте сказывает премилостиво: «За тое дела бранные, князюшко, жалую яз тебя гостем, Василием Григорьевичем Выводковым».

Василию пришлось остаться в усадьбе.

За сутки до приезда господаря высыпали все деревеньки и починки его с хлебом-солью далеко в поле.