Валерий Елманов - Крест и посох
— А на ком же испытать желаешь?
— Ведаю я доподлинно, княже, что у того, кто в порубе твоем теперь пребывает, такая же болезнь.
— Это у кого же? — не понял Глеб.
— А у того, кого я раньше пользовала, — пояснила Доброгнева.
— А ну как помрет в одночасье, — прищурился Глеб недоверчиво. — Не жаль князя?
— Убивец он, хуже татя нощного, дак почто ж мне его жалеть-то, — равнодушно ответила девушка. — К тому же теперь не он мне гривенки жалует, а ты.
Настороженный взгляд князя обмяк.
Сам он к богатству относился равнодушно, будучи чуть ли не с детства навсегда прельщен другой страстью — неуемной жаждой власти, но корыстолюбие как одну из главных человеческих слабостей понимал вполне и даже уважал по той простой причине, что оно ему изрядно помогало в продвижении к собственным целям.
Поэтому и поверил он ныне бывшей лекарке своего брата. Поверил уже тогда, когда она впервые объявилась у него в тереме и вызвалась его полечить, но не за так, а с места в карьер принявшись бойко и азартно торговаться.
В самом деле, с узника взять уже нечего, вот и решила бойкая девица с другого князя серебрецо да злато поиметь. Все правильно. Это жизнь.
Глеб удовлетворенно кивнул и повелительно махнул рукой верному Парамону, указывая на дверь и протягивая связку тяжелых ключей.
— Открой ей. Пусть полечит князя, а ты покамест за кузнецом слетай. Пущай он на попа железа́[54] наложит. Да допрежь ту сторо́жу найди, кою мы с тобой прогнали пред тем, яко туда входили. Ишь паршивцы. Им велено было в сторонку отойти, а они убрели неведомо куда. Да, и пока с кузнецом не вернешься, поруб не открывай, — внес он на ходу изменения. — Пущай лекарка здесь обождет. Ты же, — он обратился к пожилому дружиннику, — на страже побудешь. Гляди, дабы ни одна душа живая к двери этой даже близко не подходила, а не то сам там окажешься. — И благодушно зевнул. — А я, пожалуй, в опочивальню пойду да прилягу на чуток малый, а то притомился чтой-то.
Вышла Доброгнева из темницы, где сидел Константин, расстроенная и раздосадованная. Все было плохо — впервые ей, да и то лишь благодаря хитроумному совету старого сотника, удалось прорваться в поруб к пленнику, а результат оказался нулевой.
Да и с отцом Николаем тоже получилось не все ладно.
Она буквально накануне и так и эдак пыталась отговорить его от обличений князя Глеба, не веря, что горожане, узнав правду, непременно попытаются освободить безвинного страдальца.
Попытка оказалась тщетной, и Доброгнева махнула рукой, предупредив священника, что она сейчас, по совету мудрых людей, перешла на службу к князю Рязани, и не дай бог он, даже если увидит ее близ терема, подаст вид, что знаком с ней.
Она тоже в свою очередь никогда не признает его перед посторонними людьми, и пусть каждый из них делает свое дело, а там лишь бы хоть одному повезло.
Теперь выяснилось, что неудача выпала на долю обоих, но если у отца Николая она оказалась сродни катастрофе, то ведьмачка не теряла надежды в свое следующее посещение все-таки исхитриться и как-то перемолвиться несколькими словами с князем-узником.
Ей уже сегодня хотелось так много сказать ему или, на худой конец, просто ободрить ласковым словом, намекнуть, что знает она доподлинно от верных людей всю правду о случившемся, но… поговорить не получилось.
Помимо внимательно прислушивающегося палача, которого еще можно было как-то надуть, имелось и другое, на этот раз неодолимое препятствие — плох был сам Константин, сильно плох.
Раны, начавшие было заживать после чудодейственных снадобий старого волхва, вновь воспалились, вызывая при малейшем движении резкие дергающие боли во всем теле. Да и общее его состояние было из рук вон.
Даже сил приподнять голову не имелось — помогала Доброгнева, бережно придерживая ее одной рукой, а другой пытаясь как-то напоить отваром.
Ведьмачка даже не поручилась бы, что он вообще ее признал.
Впрочем, главное, что ожский князь все-таки хоть и медленно, с видимым трудом, но глотал потихоньку льющееся ему в рот снадобье.
И на том спасибо.
Попытка же заговорить с ним оказалась неудачной — тихий голос девушки напрочь глушился громким баритоном священника. Доброгнева почти сразу догадалась, что отец Николай по мере сил старается помочь ей, отвлекая внимание Парамона, но только подосадовала.
Если бы Константин был в здравии — пусть не полном, но относительном — он мог бы прочесть и шепот, наполовину услышав, а уж остальное поняв по губам, а так… если что до него и доносилось, то лишь пение, славящее бога, архангелов, святых угодников и кого-то там еще из небесных созданий за их бесконечное милосердие, доброту и прочие замечательные достоинства.
Доброгнева даже не поняла — помогло князю лекарство или нет, поскольку увидеть результат ей тоже не дали. Кат Парамон все время нервно торопил девушку, и пришлось ей покинуть темницу несолоно хлебавши.
На выходе же из княжеского терема ее поджидал юный дружинник.
— Сколь вместе на лестнице ни стояли, а имечка-то я твоего и не проведал, красна девица. — И все с той же широкой располагающей улыбкой на симпатичном добром лице шепотом добавил: — Тебя в твоей избе мой сотник Стоян ждет, о князе Константине говорю вести желает, так что поспешай. — И продолжил громко и напевно: — Экая ты недотрога. Дозволь хошь проводить тебя до калитки.
Травница настороженно посмотрела на дружинника, но раздумывала недолго. Если речь об ее названом братце, то надо идти. Да и удивительно было бы, если б этот добродушный и веселый молодец не склонился сердцем к такому же честному искреннему князю, продолжая служить братоубийце.
— Ишь какой прыткой! — сразу подладилась ему в тон Доброгнева, и, перебрасываясь шуточками, они вдвоем направились к старенькой избушке, расположенной уже за городскими воротами на самой окраине посада.
Бабка-бобылка[55], проживавшая там, охотно приютила юную лекарку, не столько польстившись на куны, что та ей предложила за постой, сколько обрадовавшись живой душе, которая, хоть и временно, но скрасит ее сиротливое одиночество.
Впрочем, от кун она по бедности своей тоже не отказалась, виновато пояснив, что нипочем бы не взяла, ежели бы не превеликая нужда.
По пути разговор в основном велся все больше шутливый, с подковырочками, легкими и безобидными от Евпатия и более колкими и острыми со стороны Доброгневы.
Единственный раз, отчего-то вспомнив дюжего детину на княжеском дворе, она всерьез спросила:
— А ты и впрямь бы согласился катом стать?
Евпатий искоса взглянул на свою спутницу и, отбросив в сторону обычное ерничество, задумчиво протянул:
— Ну ежели токмо для Парамона, да и то не ведаю, возмог бы я в себе силы найти, чтобы шелепугу об эту падаль марать. Хотя, памятуя, сколь душ он загубил кнутовищем своим, мыслю, что смог бы. К тому же, — он усмехнулся и продолжил уже дурашливым тоном, — как тут отказать, коль великий князь Рязанский повелеть изволит.
— И как же вы Каину этому служите доселе? — гневно произнесла Доброгнева, не давая Евпатию перейти на шуточки-прибауточки.
— Каином он лишь седмицу назад стал, — возразил Коловрат, вновь посерьезнев. — К тому ж все они одним миром мазаны, князья-то наши, да и нельзя им иначе. Во власти быть, яко в луже грязной валяться — непременно изгваздаешься, и чем боле она, тем чумазее человек. Десятник вон, хошь и мало под рукой людишек имеет, а и то меняется, егда его из простых гридней на оное место ставят, так чего про князей сказывать.
— И ты б поменялся? — осведомилась Доброгнева.
— А чем я лучшее прочих, — философски заметил Коловрат. — Токмо не по мне оно. Верно батюшка мой мне сказывал — лучшее всего торговище вести. Там сам себе волен во всем. Енто по младости лет я в дружине послужить возжаждал, токмо уйду вскорости. Вот долг свой пред Перуном-батюшкой сполню, подсоблю твово Константина ослобонить и уйду. — И после паузы добавил: — Токмо мыслится мне, что и он не больно-то лучше.
— Он братьев своих не убивал, — возразила Доброгнева.
— Токмо в этом и разница у них с братцем Глебом, — сокрушенно вздохнул Евпатий, — а ежели до прочего, то ее и вовсе нет. И не спорь со мной, — оборвал он хотевшую что-то пояснить девушку. — Видел я их обоих год назад. Аккурат в енту пору дело было. И гульбища их окаянные тоже видел. Твой князь одну отличку супротив моего и имеет — лик пригожий, а души у них обоих черные.
— Ежели все так, то отчего ему дед Всевед пособил, от смерти спас да еще знак тайный на шею надел? Я ж ясно видала — его енто знак, им даденный.
— А ты сама-то откель о Всеведе нашем ведаешь? — поинтересовался Коловрат. — Вашей ведь сестре в дубраву ходу нетути.
Доброгнева призадумалась.
И впрямь чудно получается — имя знакомо, даже лик его могла бы описать, а вот откуда… И почему она решила, что Всевед не просто подсобил Константину, но спас князя от смерти, а потом надел ему на шею этот оберег?
