Борис Давыдов - Московит-2
– Я сам чуть не плачу, заверяю ее, что все будет хорошо, что не нужно думать о таких глупостях… В результате истерика: «Ах, конечно же, для мужчин это глупости! Сами бы родили хоть раз, по-другому бы заговорили!» Ну вот что мне делать?! Заверить: «Хорошо, милая, не беспокойся, клянусь, что выберу сиротке хорошую мать»?! Да у меня язык не повернется… А уж что после этого устроит Агнуся – страшно даже представить!
– Это уж точно! – испустил я еще более тяжелый вздох. – Так, пане! Хватит говорить о печальном. Давайте-ка лучше сочиним песню для нашей конной артиллерии! Хоть отвлечемся…
– Песню?! – выпучил глаза Тадеуш. Судя по его лицу, он решил, что я на грани умопомешательства.
– А что пана так удивляет? Ну, не песню, а марш, так будет точнее. Мы же создаем новый род войск, черт побери!
«Три танкиста, три веселых друга… – закрутился вдруг в голове незатейливый текст с музыкой. – Нет, не подойдет. У нас же не танки! Может: «Артиллеристы! Сталин… тьфу, князь наш дал приказ!»? Нет, как-то чересчур пафосно… А главное, как же назвать наши повозки?! Ну, не тачанками же! Стоп!!! Именно – тачанками!»
– Ты лети с дороги, птица! Зверь, с дороги уходи! – начал я напев, стараясь не особенно фальшивить. Музыкальным слухом, увы, природа обделила, хотя медведь на ушах все-таки не топтался. – Видишь, облако клубится, кони мчатся впереди…
– Эти вирши сочинил сам пан Анджей? – с удивлением и нескрываемым уважением поинтересовался Тадеуш.
– Если бы! – покачал я головой, переборов искушение присвоить авторство. И продолжил песню: – Эх, тачанка…
– А что такое «тачанка», проше пана? – тотчас перебил любопытный поляк.
– Это конная повозка на тех самых рессорах, которые мы сейчас запустили в производство! С пуле… то есть с пушкой сзади! – пояснил я с некоторым раздражением. Черт, сбил с мысли и в результате чуть про пулемет не ляпнул… Стоп! Там же дальше слово «ростовчанка», а потом и того пуще – «конармейская»… Как быть?
– А дальше какие слова, проше пана?
– Дальше… Гм! Немного запамятовал… – я наморщил лоб, делая вид, будто вспоминаю текст.
«Что-то с памятью мое-ей стало-оо… – тут же затянул противный внутренний голос. – Не надо туда посылать!!! Мне это место уже осточертело. Лучше удалюсь куда подальше, хоть в Лубны, посмотрю, что осталось от замка Вишневецкого…»
«В Лубны так в Лу… Стоп! Ты гений!» – мысленно возликовал я.
«Наконец-то оценили!» – ханжески проворчал голос, перед тем как заткнуться.
– Эх, тачанка-лубенчанка, наша гордость и краса! Вишневецкая тачанка, все четыре колеса! – пропел я, гордо вскинув голову. Приятно все-таки, когда владеешь поэтическим даром!
– Гениально, як бога кохам! – всплеснул руками Тадеуш. – Да ни в одном войске такого марша нет! А пан позволит мне спеть на пару с ним?
– Естественно! – кивнул я. Вот и хорошо, человек перестанет думать о грустном.
– Я только, с позволения пана, велю подать вина… Иначе что же за пение!
– Вина? – я ненадолго задумался. Вообще-то, на «базе» действовал строгий сухой закон, но во‑первых, высокому начальству многое прощается, во‑вторых, надо же хоть изредка расслабляться, сбрасывать напряжение. Тем более вино – не водка. – Что же, велите! Думаю, чарка-другая нам не повредит.
* * *Как легко можно понять, «одной-другой» чаркой дело не ограничилось…
Когда через какое-то время в наш «закуток» заглянула пожилая служанка – та самая, что первая сообщила мне о «ребеночке», ее глазам предстало прелюбопытное зрелище. Ясновельможный пан первый советник, размахивая правой рукой, словно отбивая такт, тянул громким голосом:
Ты лети с дороги, птица!
Его первый помощник с раскрасневшимся лицом, левой рукой точно так же размахивая по воздуху, а правой – подкручивая усики, подхватывал:
Зверь, с дороги уходи!
И снова вступал странный московит:
Видишь: облако клубится,
Пан Тадеуш тут же продолжал:
Кони мчатся впереди!
И потом мужчины, крепко сцепившись руками, вместе синхронно выкрикивали припев:
Эх, тачанка-лубенчанка, Наша гордость и краса! Вишневецкая тачанка, Все четыре колеса!!!
Служанка торопливо перекрестилась, затем, набравшись смелости, негромко покашляла…
– Что такое? – осекся молодой полковник.
– Пшепрашем, ясновельможное панство… Вас пани просят, очень просят. И одна, и другая… Плачут, никак успокоиться не могут. На бога, пойдите к ним, панове!
В глазах служанки так и читалось: «Обрюхатили женушек, бросили их, а сами пьют да поют, одно слово – мужики!»
* * *Хмельницкий до рассвета не мог сомкнуть глаз. Беспокойно ворочался на походной лежанке, стараясь прогнать мучившие его мысли и погрузиться в сон. Страшное нервное напряжение последних дней не прошло бесследно, гетману жизненно необходим был отдых. Но сон упорно не шел.
Богдан скрежетал зубами от ярости, жгучей обиды и осознания собственного бессилия. Можно победить даже очень опасного врага, но как одолеть людскую глупость?! Уж если ближайшие соратники дальше собственного носа не видят, не могут предугадать последствия собственных поступков, да еще при каждом удобном случае бросаются обвинениями в трусости, что возьмешь с простых неграмотных казаков? «На Варшаву!» Им все просто, понятно: впереди богатый беззащитный край, впереди – столица, где можно разжиться великой добычей… Грабь – не хочу! А что дальше будет, они подумали?! Слепцы, безмозглые слепцы…
И снова, в который уже раз, шевельнулось страшное сомнение: не ошибся ли он, поднимая казаков да поспольство на борьбу за свои права. Ведь прошло меньше полугода, а сколько невинной крови уже пролилось! От донесений и жалоб, потоком текущих ему, волосы вставали дыбом: в таких ужасных подробностях описывались творимые зверства. Замирало сердце, а в душе разгорался праведный гнев. И много раз тянулась рука к перу и чернильнице, чтобы начертать повеления: изловить злодеев, прилюдно сечь канчуками, вешать, сажать на колья! А потом он бессильно хватался за голову: ведь все войско и весь поднявшийся простой люд не перепорешь и не казнишь! Каждого десятого – и то опасно, взбунтуются да разбегутся, с кем тогда воевать против Речи Посполитой?!
«Надо потерпеть… Великого дела без крови да обид не совершишь! Успокоятся люди, опомнятся! Не может же такое безумство твориться вечно!» – в отчаянии убеждал самого себя Богдан. Но время шло, а долгожданный покой в озверевшем, до предела ожесточившемся, охваченном войной крае никак не наступал. Рухнуло все: и законы, и стародавние обычаи, и те простые нормы, без коих немыслима человеческая жизнь. Поистине: «homo homini lupus est!»[52] Будто все хорошее сдул ураганный ветер, оставив лишь гниль и мерзость…
«Ты рассылаешь повсюду универсалы, призываешь чернь к неповиновению панам своим, пуще того, к их истреблению, а что будешь делать после? Как приведешь к покорности? Если дикий зверь попробует вкус человечины, он так и будет нападать на людей, пока его не убьют…» – суровые чеканные строки из письма пана Адама Киселя, всплывшие в памяти, жгли каленым железом. Прав, прав киевский воевода, чтоб ему! Все точно! Восставшее поспольство, почуяв запах крови и осознав, насколько это легко – убивать, грабить и насиловать тех, кто слабее, пустилось во все тяжкие. Число загонов увеличивается день ото дня. Возвращаются к мирной жизни, к плугу и инструментам своим считаные единицы, остальным поселянам пришлась по нраву вольная жизнь… Ох, вольная ли? Разбойничья – вот так куда точнее. И что теперь с ними делать?! Неужто и здесь прав пан Кисель: «…тебе придется восстанавливать спокойствие и порядок ужасными мерами, пролив новые потоки крови, подобные рекам!»
– Господи, вразуми! Подскажи, как поступить? Не ошибаюсь ли я? – шептал гетман трясущимися губами, устремив взор на лик Спасителя, освещенный тусклым огоньком свечи. – Не принесу ли вместо воли и счастья войску и народу своему лютое горе? Кем буду для потомков: благодетелем или злейшим врагом? Господи, знать бы ответ…
Часть IV
Глава 42
Дни быстро сокращались, в воздухе уже явственно чувствовалась предзимняя бодрящая свежесть. Лес вокруг лесопилки постепенно менял цвет, становясь желтым, а местами – бурым, там, где росли дубы.
«Эх, сейчас бы со спиннингом на реку… У хищника жор начинается, брал бы – только успевай вытаскивать! Наверняка тут и щуки попадаются, и судаки, а уж про окуня и говорить нечего!» – вздыхал я.
Поместье князя, затерянное среди необъятных лесов и болот Западной Волыни, в двух шагах от границ с Великопольшей, до сих пор было подобно островку спокойствия в бурном море. Бушевавшая смута казалась какой-то далекой абстракцией, хоть и жуткой. Мы, конечно, получали все нужные сведения, причем с минимальным опозданием (разведка у князя была поставлена неплохо, надо отдать ему должное, и я к тому же дал пару полезных советов, охотно принятых Иеремией), и внимательно следили за перемещением крупных сил мятежников. При необходимости, в случае возникновения реальной угрозы, можно было за краткое время превратить поместье с прилегающими хуторами и хозяйственными постройками, включая нашу «базу», в неприступную крепость. Обширные болота, а также многочисленные речки с топкими берегами защищали бы ее не хуже, чем крепкие стены с бастионами, окруженные глубоким рвом. А немногочисленные лесные дороги и тропы можно было надежно заблокировать завалами. Запасов же пищи, вина, пороху и ядер да картечи в глубоких погребах поместья было столько, что хватило бы на целую армию.