Князь Никто - Саша Фишер
Внутри оказалось довольно уютно. Пол небольшой гостиной был покрыт тканым половиком. Причем это явно был не собранный из ветхих лоскутков коврик из бедного сельского дома, а дорогущая стилизация, над которой кропотливо и вдумчиво работали. Чугунная буржуйка, покрытая множеством кованых из чугуна роз. Стол и скамьи из дубовых досок. Когда–то этому флигелю явно попытались придать интерьер сельской избы. Пыли и грязи здесь не было, клетчатые шторы явно не так давно постираны и отглажены, подушечки на скамьях тоже идеально чистые. На полу — никаких следов мусора, песка или обвалившейся штукатурки. Порядок царил почти идеальный. Только на столе лежал разобранным какой–то механизм из трубок, раструбов, вентилей и прочих деталей.
— Пыталась починить нагреватель, — объяснила девушка, присаживаясь рядом с дверцей печи. — Проржавело все, не получается. Нужны детали, а у меня денег нет совсем. Только эти хоромы…
Девушка быстро сунула в буржуйку несколько мелко наколотых дров, чиркнула огромной каминной спичкой. Пламя заполыхало в чугунном чреве печи практически сразу.
— Я вроде слышал, что Демидовы покинули Петербург и возвращаться не собираются, — осторожно начал разговор я.
— Ага, — зло выплюнула девушка. — Поселились кто у уральской глуши, кто под красноярском, кто на Алтае. Отпустили вот такенные бороды, вместо усадеб построили избы, которые топят по–черному. И носят зипуны с этими самыми… как их…
— Не понимаю, — сказал я. — Демидовы же баснословно богаты…
— Ага, — губы девушки скривились, в уголках глаз появились слезы. — Богаты, все так. У нашей семьи — множество заводов, фабрик и рудников. На нас работают десятки тысяч рабочих. Состояние… Не сосчитать. Да, все верно, у нас очень много денег. Только вот ими никто не пользуется. Картошку выращивают и коз разводят, чтобы питаться.
— Любопытная какая история, — сказал Вилим, усаживаясь на скамью. — И почему же так получилось?
— Представляете, я тоже об этом спросила! — воскликнула девушка и уперла руки в бока. — Я родилась уже на Урале, в деревне Борзеевка. Младенцем ползала среди куриц по двору, потом — как и все остальные — по колено в земле в огороде. А потом мне попался альбом со старыми гравюрами. Я стала задавать вопросы, но мне велели прикусить язык и заниматься своими делами. И еще заговорили о том, что пора бы замуж меня уже выдать, чтобы детей нарожала и выбила из головы всякую блажь о корсетах, паркете и прочих клавесинах–лютнях. Хорошо, что мне тогда еще семь было, рановато для замужества. Я разговор запомнила и затаилась. Потом выяснилось, что у меня дар к технике. Чинила в деревне всем и все. Возилась с плугами, молотилками, даже паровой трактор разбирала. И тайно вынуюхивала–выспрашивала про нашу семью. Ну и разузнала. Что, оказывается, мы вовсе не нищие деревенские увальни. Что мои отец и дядя уезжают на три дня в неделю вовсе не на ярмарке картохой торговать. Про заводы узнала. Про закрома наши. И снова не выдержала и завела разговор о том, почему мы так живем. Мы снова поссорились, только в этот раз затыкаться я не стала, швырнула в дядю гаечным ключом, фингал у него потом был… И тогда отец и сказал, мол, все, хватит, Настасья. Хочешь богатое наследство — будет тебе наследство!
Девушка плюхнула на печь чайник. Тот обиженно булькнул.
— Достал бумагу, чернила и отписал мне усадьбу в Конном переулке Петербурга, — девушка сжала губы. На скулах ее заходили желваки. — Шлепнул печать и швырнул мне этим документом в лицо. Сказал, что вот, мол, мое наследство, и я могу убираться на все четыре стороны, чтобы глаза его меня больше не видели. «Хочешь, лицо пудри, хочешь сиськи из корсета вываливай, мне все равно!» — говорит. Схватил за косу и выкинул из избы. Прямо как была — босая и в платье домашнем.
Мы с Вилимом зачарованно слушали. Мимика у девушки была богатая, лицо ее постоянно менялось. Зеленые глаза под прямыми бровями упрямо посверкивали. Говорила она зло, отчаянно, но не похоже, будто сдалась или упала духом.
— Думаете, я струсила?! — девушка сжала кулаки. — Как бы не так! Я была зла как сто чертей. Я спрятала эту бумагу поглубже, чтобы не чернила под дождем не расплылись и пошла пешком в Екатеринбург. За три дня добралась. Ноги сбила до крови, голодная и злая. Смогла убедить машиниста поезда, что умею обращаться с инструментами. Он, стервец, какие–то другие инструменты имел в виду, но как только попытался руки распустить, я ему пообещала, что ломом зашибу и поотрываю всякое шаловливое. Добрый человек оказался, с поезда меня не выкинул после такого. И даже вроде как зауважал.
Из гнутого носика чайника со свистом вырвалась струя пара. Девушка подхватила его рабочей рукавицей и поставила на плетенный из тростника кружок. Открыла дверцу шкафа, извлекла пузатый фарфоровый заварник с объемными толстомясыми синими цветами на боках. Я про себя отметил, что вещица непростая. Это была часть сервиза работы самого Виноградова. Иные коллекционеры не пожалели бы за такую нескольких тысяч рублей. А то и десятков тысяч. Потом поставили бы на видное место в стеклянный шкаф и пылинки бы сдували. Но Анастасия этого или не знала, или ей было наплевать. Она щедро сыпанула внутрь дорогущего предмета антиквариата дешевой заварки из бумажного пакета, залила кипятком и водрузила сверху тряпичную куклу, чья широкая полосатая юбка накрыла узорчатые стенки заварника.
— Промыкалась я в этом вашем Петербурге с неделю, — продолжила рассказ девушка. — Кого ни спросишь про усадьбу Демидовых, все что–то слышали, но разговор все время куда–то в сторону уходит. Я этот Конный переулок излазила сверху донизу. Никакой усадьбы, как корова языком… Дуболомы эти от парадных меня гнали, когда я просила пустить меня забраться на крышу, чтобы сверху посмотреть. Потом догадалась, что с другой стороны можно подходы поискать. Ну и… нашла. Забралась сюда, а тут… вот это. Ну, вы сами видели. Пришла в жандармерию с бумагой, а на меня как на дуру посмотрели и плечами пожали. Мол, нам все равно вообще. Ты наследница, земля под усадьбой до сих пор за Демидовыми записана…
Анастасия снова вскочила и достала из шкафа три чайные чашки. Все три разные — одна тонкостенная, полупрозрачного фарфора и нежно–пастельным узором, другая наоборот, тяжелая, нарочито–грубая, выполненная в форме
