На острие истории (СИ) - Тарханов Влад

– А это что? – он взглядом указал на папку, в которой хранились исписанные листочки. – Новые предсказания для проверки и подтверждения легенды?

– Разрешите вопрос, товарищ Берия?

– Разрешаю.

– Я ведь вас раздражаю, товарищ Берия? Верно?

– Предположим.

– Это называется «темпоральный шок». Если я не прав, то точно сказать, почему я вас раздражаю, сформулировать вам будет сложновато. Это возникает тогда, когда хроноагент раскрывается перед хроноаборигеном. Вы уж извините, товарищ Берия, это такая наша специфическая терминология, как и у вас, архитекторов, тоже есть своя терминология. И вы ее не забыли. Верно?

– Предположим.

Это «предположим было уже без ноток раздраженности и злобы, скорее, тут была заинтересованность, типа, что ты мне тут за спагетти будешь вешать на уши?

– Это явление подробно описано нашими учеными и психологами. Вы обязаны подозревать меня в том, что я враг, или могу быть тайным врагом, или цели мои в ближней перспективе – благие, но в дальней перспективе могут нанести стране непоправимый вред. Это ваша работа и прямая обязанность. Моя цель – втереться к вам в доверие. Вроде бы это так называется…

Берия усмехнулся, но то, что ему не до смеха, было совершенно ясно.

– То, что я хроноагент, вы уже поняли, противоречие в том, что ваш мозг отказывается верить в это, на уровне подсознания. Все факты говорят про эту версию события, но вы не верите в это! Вот это противоречие подсознательного и сознательного и есть основа вашего неприятия меня и недоверия к информации, которую вы, тем не менее, тщательно проверяете.

– Это все?

– В основном, да…

– Могу сказать, комдив, ты не прав. У меня есть причина испытывать раздражение. Веская причина. ЕСЛИ ты такой ценный… хроно…агент, почему цедишь информацию по капле? Что за мальчишество? Свидание надо было? Тебе в своем времени баб не хватает? В нашем нужна, да? Ну, скажи мне что-то про любовь с первого взгляда, еще какую-то романтическую чушь. Ты обязан был всё рассказать. ВСЁ. И немедленно. Если война начнется через полтора года, каждый день – это потери, человеческие жизни. Ты это понимаешь? И как я могу поверить, что твоя цель – оттянуть войну на год, если вместо сотрудничества ты что-то темнишь, умалчиваешь? Что скажешь, так сказать, комдив?

– У меня была для этого причина, товарищ Берия. Она субъективная. Но она была. Я могу попросить у вас прощения за это, могу только сказать, что эти полтора дня я отработаю. Уже начал. Мне было надо кое-какие мысли привести в порядок. Это не причина, и не объяснение задержки. Тут новые материалы, которые я подготовил для вашего ведомства, товарищ Берия. А по поводу вашего вопроса, могу я одну просьбу?

– Попробуйте.

– Я бы просил вас уделить мне несколько часов вашего времени. И поехать со мной в Филатовскую больницу на Садово-Кудринской. В этой папке материалы по лечению нескольких детских врожденных заболеваний, которые вызывают стойкую инвалидность. Мы продвинулись в их изучении, хотя не все можем лечить.

– Это необходимо?

– Так точно.

– Дайте посмотреть. Так. Схемы хирургического вмешательства. Реабилитация. Системы упражнений. Приспособления. Чертежи. Хорошо. Это можно. Кто вас там интересует?

– Лучше всего Роман Осипович Лунц. Он это оценит и сможет быстро внедрить.

– Машину. – бросил всесильный нарком в трубку. В его голосе сквозило недовольство. Но если наглеть, так наглеть по-крупному.

Меня, что вполне естественно, в одну машину с наркомом не поместили, я ехал во второй машине с двумя охранниками на заднем сидении. Мы свернули на Тверскую, быстро (по местным меркам) поехали в сторону Садового кольца, повернули к Патриаршьим прудам. Детская Филатовская больница располагалась почти напротив Патриаршьих прудов, только с другой стороны Садового кольца. Старое двухэтажное здание, с колоннадой в центре здания, бывшая усадьба (дом) Небольсиных, построенная в 1737-м году, в 1897-м году здание усадьбы было перестроено архитектором Каминским под нужды больницы, которую в ней и открыли. Именно в ней работал великий русский ученый и врач Нил Федорович Филатов, которого считают основателем педиатрической службы в России. Я же хотел встретиться с живой легендой советской медицины, учеником Филатова, профессором Лунцем. Сейчас ему было под 70 лет, но он активно работал, учил студентов, возглавлял кафедру медицинского института.

Надо отдать должное персоналу клиники – визит большого начальства огромного ажиотажа не вызвал, скорее всего потому, что никто к этому заранее не готовился. Нас встречал сам Роман Осипович Лунц, которого, скорее всего, предупредили о визите. И более никого.

– Здравствуйте, товарищ нарком…

– Роман Осипович – Берия прервал врача, – мы здесь с неофициальным визитом, поэтому просто, товарищ Берия. Хорошо?

Профессор Лунц согласно кивнул. Он был невысок, немного полноват, носил аккуратную эспаньолку, белый халат и белая врачебная шапочка были для него привычным одеянием. Из-под густых бровей на нас смотрели внимательные серые глаза. Он не выглядел встревоженным, но какая-то настороженность во взгляде была, а кого визит начальства, даже не профильного, не напрягает?

– Нас сюда привело любопытство. Вот, товарищ комдив, хотел вам задать несколько вопросов.

– Комдив Алексей Иванович Виноградов, – представился я, – вы не могли бы провести нас к детям с ДЦП?

– Детским церебральным параличом? – уточнил врач, озадаченный не столько моим вопросом, сколько знанием привычной ему медицинской терминологии. Потом, скорее всего, сделал вывод о том, что кто-то из родных военного болеет этой болезнью, жестом предложил проследовать за собой. Мужественная санитарка выделила нам (мне, наркому и двум охранникам) белые халаты-накидки с завязками на шее. Мужественная потому, что она так решительно бросилась наперерез неправильно одетым посетителям, что ее напор смутил даже наркома.

– Самый страшный зверь в больнице – это санитарка на входе. – тихо пробурчал я, впрочем, эту реплику услышали оба – и профессор, и нарком. Оба промолчали. Но искорку юморную я в них все-таки заметил.

Через пару минут мы оказались у нескольких палат. Это были они, детки… Несчастные, скособоченные, в креслах-каталках и без них. Странные движения, мимика, кто-то издавал непонятные неразборчивые звуки, мычащие, кто-то пускал слюни. Зрелище малоприятное. Сердце мое разрывалось от боли. Я видел, что и Лаврентий Павлович, сохраняя внешнее спокойствие, был неприятно поражен.

– Роман Осипович, скажите, им что, помочь совсем нельзя? – задал вопрос Берия.

– Мы делаем всё, что возможно, но, увы, наши средства в этом случае ограничены. Мы не знаем причин этой патологии, потому и с лечением сложности. Мягко говоря…

– Комдив, покажите профессору данные нашей разведки. Это, Роман Осипович, материалы совершенно секретные. Есть одна лаборатория в САСШ, они там немного продвинулись в этом вопросе. Финансирование частное. Поэтому широкой огласки вряд ли получат. Моя просьба: оцените, если что-то есть толковое, внедрите у себя. Работа разведчиков не должна пропасть зря.

Я передал профессору папку, которую держал в руках. Лунц начал вчитываться в листочки и… пропал. Я видел, что он пропал! Пока ученый жадно просматривал лист за листом, я увлек Лаврентия Павловича к окну.

– Вы видите этих детей, товарищ нарком? Так вот – это я… Я в ТОМ времени. Посмотрите. В ТОМ времени это выглядит почти так же. Я всё объясню чуть позже.

Лаврентий Павлович стал смотреть по-другому, внимательно, подмечая каждую деталь в поведении детей-инвалидов. В это время Лунц чуть отошел от шока, настолько, что сумел задать вопрос:

– Товарищ Берия, откуда у вас это сокровище! Это же прорыв! Серьезный прорыв! Мы все проверим! Обязательно проверим!

Профессор переводил взгляд с меня на Берию и обратно, казалось, он не знал, кому надо трясти руку в приступе признательности.

– Скажем так, Роман Осипович, мы искали немного другое. Но не пропадать же информации. Верно?