Дэвид Бениофф - Город
Абендрот еще не понимал, что игра окончена, но игра была окончена. Я глянул на Вику, глупо гордясь моей неотвратимой победой, и заметил, что рука ее скользнула под комбинезон. Не станет она больше меня ждать — она берется за нож. А обе Колины руки лежали на столе — он готовился оттолкнуться и вскочить, когда это сделает Вика. Я встретился с Викой глазами — и вдруг со внезапной ясностью понял, что, если останусь сидеть и дальше, из ее тела на драном линолеуме скоро вытечет вся жизнь.
Пока Абендрот созерцал доску и прямо-таки толпу ферзей на ней, я сделал вид, что у меня зачесалась лодыжка, и медленно скользнул пальцами в ботинок. Не в приступе мужества, напротив — страх за Вику пересилил все остальные страхи. Абендрот прищурился, разглядывая своего короля, и я заметил, как изменилось у него лицо: он наконец-то сообразил, какова его позиция. Я думал, поражение его разозлит. Но он расплылся в улыбке, и мне вдруг увиделось, каким он был в далеком детстве.
— Это было прекрасно, — сказал штурмбаннфюрер, поднимая голову. — В следующий раз не буду столько пить.
Но мое лицо его встревожило, что бы он в нем ни прочитал. Абендрот нагнулся и увидел, как моя рука под столом лезет в ботинок. Я замешкался и наконец выдернул нож. Не успел замахнуться, как штурмбаннфюрер кинулся вперед, вместе со стулом опрокинул меня на пол и левой прижал мою руку с ножом, а правой полез в кобуру за пистолетом.
Если б я выхватил нож быстрее, если бы мне повезло и я рассек бы ему яремную вену, если бы это чудо произошло — и Вика, и Коля, и я были бы мертвы. Охранники просто подняли бы «шмайссеры» и нас бы всех изрешетили. А так нас спасло проворство Абендрота — ну, или моя неуклюжесть, это как посмотреть. Солдаты кинулись на выручку штурмбаннфюреру, выручать которого было особо незачем, и бросили оставшихся пленников. Лишь на миг, но его хватило.
Абендрот вытащил пистолет. Услышав шум, обернулся. И увиденное встревожило его больше, чем истощенный еврейчик, елозивший под ним по полу. Он прицелился — я не разглядел, в Колю или в Вику. Я заорал и левой рукой исхитрился стукнуть по стволу пистолета, как раз когда он нажимал на спуск. Пистолет дернулся, меня едва не оглушило грохотом выстрела. Абендрот зарычал и попробовал отвести оружие подальше от моих скрюченных пальцев. Бороться с ним было бесполезно — медведь и есть медведь, — но я вцепился в ствол изо всех оставшихся сил. Секунды взорвались грохотом, воплями по-немецки и дульными вспышками, топотом ног по линолеуму.
Разъярившись на мое упрямство, Абендрот двинул меня по голове левой рукой. Пока мы жили в Доме Кирова, я, конечно, дрался, но потасовки наши были вялыми и бескровными — так дерутся приличные мальчики, которые ходят в шахматные клубы. В лицо меня раньше никто не бил. Комната перед глазами поплыла, запорхали светляки, а штурмбаннфюрер вырвал у меня из хватки пистолет и нацелил мне его между глаз.
Я привскочил и сунул нож ему в грудь — прямо через карман под гроздью значков и медалей. Лезвие вошло полностью, до самой серебряной гарды.
Абендрот содрогнулся и мигнул, глядя на черную рукоять, торчавшую из груди. Он еще мог бы пристрелить меня, но мстить за собственное убийство как-то не пришло ему в голову. Вид у него был разочарованный — уголки рта опустились, он весь сделался растерянный, моргал, дышал прерывисто. Попробовал привстать, однако ноги подломились, и он завалился набок, а нож остался у меня в руке. Пистолет выпал из его разжавшихся пальцев. Глаза Абендрота распахнулись широко — так изо всех сил пытается проснуться спящий, — и он оперся ладонями о линолеум, стараясь уползти от кровавого месива, не обращая внимания на суматоху вокруг. Но отполз он недалеко.
Я повернулся: Коля боролся на полу с охранником, оба они тянули на себя «шмайссер». Я-то уже знал, что Коля — драчун что надо, а вот охраннику этого никто не сказал, и он, похоже, одерживал верх. Не помню, чтобы я вскакивал на ноги или бежал на помощь, но не успел немец высвободить автомат, направить его Коле в грудь и разрядить всю обойму, я уже висел у немца на спине и вонзал в нее нож. Снова и снова.
С мертвеца меня стащила Вика. Весь комбинезон у нее был в крови, и логическое мышление мне отказало — я сразу решил, что ее ранило в живот. По-моему, ничего связного я не сказал, но она покачала головой и успокоила меня:
— Нет, я не ранена. Давай-ка я на твою руку посмотрю.
Просьбы я не понял. Поднял правую, в которой еще сжимал окровавленный нож, но Вика мягко оттолкнула ее, обеими руками взяла меня за другое запястье. И лишь тогда я увидел, что у меня недостает половины указательного пальца. Вика быстро присела у тела второго охранника — парнишки с родинками, который мертво пялился в потолок, потому что у него было рассечено горло, — и отрезала полоску от его брюк. Туго перевязала мне палец, чтобы остановить кровь.
Коля подобрал оба «шмайссера» — один кинул Вике, второй оставил себе, — а потом схватил со стола ящик с яйцами. В здании перекликались немецкие голоса — похоже, офицеры спрашивали, приснился им выстрел или действительно где-то стреляли. Коля распахнул окно и высунулся.
— Скорей, — махнул он нам. Он выпрыгнул первым, я поспешил за ним. Второй этаж был невысок, а снегу под окна намело с метр. Я не удержался при падении и растянулся ничком. Коля вздернул меня на ноги и смахнул снег у меня с лица. Из зала заседаний наверху донеслась короткая очередь. Через секунду выпрыгнула и Вика, дуло ее автомата еще дымилось.
Мы рванули прочь от сожженного отделения милиции. Над нами вопросительными знаками изгибались темные уличные фонари. Крики в бывшем райкоме партии нарастали — я так и ждал, что сейчас вокруг зажужжат пули, но никто не стрелял. Охранники у входа, надо полагать, услышав стрельбу, сразу вбежали внутрь. Но когда они поняли свою ошибку, мы уже растворились во тьме.
Вскоре мы добрались до окраины. Свернув с дороги, помчались через мерзлые колхозные поля, мимо темнеющих силуэтов брошенных тракторов. 3а спинами у нас, в Пушкине, ревели двигатели, лед хрустел под цепями на колесах. В смутном далеке мы видели черную массу леса — он был готов принять нас, укрыть от вражеских взоров.
Я никогда не был особым патриотом. Отец при жизни такого бы не допустил, а с его смертью выбора мне не осталось. Отцовские заветы следовало выполнять. Нежность во мне вызывал только сам Питер — ему я был верен больше, чем стране в целом. Но в ту ночь, когда мы убегали по заснеженному картофельному полю, а по пятам за нами гнались немецко-фашистские захватчики, меня обуяла любовь к родной стране.
Мы бежали к лесу, цепляясь за мерзлую ботву, под восходившей луной, а звезды улетали от нас все дальше и дальше — мы были одни под этим безбожным небом.
24
Даже через час мы еще озирались и оглядывались, прислушиваясь к лязгу гусениц, но чем глубже в лес, тем больше мы верили, что побег удался. Мы отламывали сосульки с еловых ветвей и грызли, но холод стоял такой, что держать лед во рту подолгу не получалось. Обрубок пальца у меня начало дергать в такт биению сердца.
Коля расстегнул шинель и сунул яйца в набитом соломой ящике под свитер, чтобы не перемерзли. Последние несколько километров он то и дело похлопывал меня по плечу и широко ухмылялся. Вид у него — в краденой стеганой шапчонке с детскими завязочками — был довольно дурацкий.
— Ну ты и выдал, — повторил он мне раза четыре минимум.
Вот я и стал убийцей людей, а немецкий нож в ботинке — настоящим оружием, не просто трофейным детским сувениром. Может, ты подумаешь обо мне лучше, если я скажу, что мне было грустно. Хотя убийство было вынужденным, я чувствовал солидарность с убитыми, что ли. Физиономия мальчишки с родинками долго еще стояла у меня перед глазами, пока я наконец не забыл, как он выглядел, и мне не осталось только воспоминание об этом воспоминании. А вот штурмбаннфюрер, ползущий по линолеуму в никуда, — это я до сих пор помню в красках. Я бы сколько угодно мог разглагольствовать, чтобы убедить тебя, будто я человек отнюдь не бесчувственный. Мне кажется, я все-таки не такой, да. Но все же в ту ночь мне было радостно от того, что я совершил. Ведь я что-то совершил — против всех ожиданий, вопреки всей истории собственной трусости. В конечном итоге, убийство Абендрота не имело отношения к мести за Зою, к уничтожению важного офицера айнзацгруппы. Я не дал умереть Коле и Вике. Выжил сам. Теплые клубы пара подымались у нас над головами, мы хрюкали, проваливаясь сквозь корку наста, и все, что переживали мы в нашем долгом переходе, — одно то, что мы его переживали, — все это было лишь потому, что я, зажатый в угол, наконец проявил толику мужества. А больше всего в жизни я горжусь вот чем. Когда мы решили передохнуть, Вика, проверяя, остановилась ли у меня кровь, прошептала мне на ухо:
— Спасибо.
