Роберт Силверберг - Царь Гильгамеш (сборник)
Тотчас же, почти не задумываясь, я начал спускаться вниз. Но Энкиду, все еще державший меня за плечи, грубо схватил меня и отбросил в сторону, словно я был мешок ячменя.
— Только не ты, только не ты! — крикнул он сердито. — Не смей ходить туда, Гильгамеш!
И прежде чем я мог сказать или сделать что-нибудь, он исчез в черной яме преисподней.
Я остолбенело заглянул за ним. Говорить я не мог. Вокруг меня стояло гробовое молчание: музыканты не двигались, танцоры застыли. Это молчание нарушал только единственный звук: приглушенное всхлипывание или поскуливание девочки лет восьмидесяти, которая лежала на земле неподалеку. Это она вопила так страшно и прервала мой транс. Я понял, что дробь моего барабана подействовала на ее душу почти так же, как на мою, но куда сильнее. Дробь барабана не привела ее в транс, а ввергла ее в жесточайший припадок, под напором которого не устоял ее разум. Страшно было смотреть на нее.
А Энкиду? Где был Энкиду? Дрожа, я заглянул в туннель, но увидел только тьму. Ко мне вернулся голос, и я выкрикнул его имя, но в ответ ничего не услышал. Я позвал снова, еще громче, — в ответ тишина. Тишина.
— Энкиду! — закричал я, и это был вопль боли и потери. Я был уверен, что на него напали прислужники Эрешкигаль. Может быть, они уже уволокли его в ад.
— Подождите! — кричал я. — Энкиду, я иду за тобой!
— Не смей! — резко сказала моя мать, и вдруг три или четыре человека встали, чтобы схватить меня, если я попробую спуститься вниз. Я готов был перебросить их через городскую стену и закинуть в реку. Но в этом не было надобности, потому что я услышал кашель в туннеле, и Энкиду медленно вылез из него. В руке у него были мой барабан и палочки.
Выглядел он страшно. Словно вернувшийся из мертвых. Румянец сошел с его лица, оно казалось выбеленным. Его борода и волосы были серыми от пыли, а его белые одежды в грязи. Паутина опутала его тело, он пытался снять ее. Он секунду стоял, ослепленный солнечным светом. Потом в глазах его появилось такое странное и дикое выражение, что я едва мог узнать своего друга. Те, кто стоял рядом с ним, отпрянули. Я и сам готов был отшатнуться.
— Я принес назад твой барабан и палочки, Гильгамеш, — сказал он. — Они закатились далеко, за вторые ворота. Но я полз на четвереньках, пока не наткнулся на них в темноте.
Я в ужасе уставился на него.
— Но это же настоящее безумие! Зачем ты пошел туда?!
— Но ты же уронил свой барабан, — сказал он все тем же ужасным шепотом. Его передернуло, и он закашлялся от пыли. — Я хотел принести его обратно. Я знаю, как он нужен тебе.
— Но опасность… демоны…
Энкиду пожал плечами.
— Вот барабан, Гильгамеш. Вот палочки.
Я взял их у него из рук. Что-то было не так. Они были на удивление легкими, и мне показалось, что они вот-вот вылетят из моих рук.
— Да, — сказал Энкиду. — Они теперь другие. По-моему сила богов ушла из них. Ведь там, внизу, очень страшное место.
Он снова вздрогнул.
— Я не мог ничего разглядеть — там кромешная тьма. Но пока я полз, я чувствовал, как подо мной хрустят кости. Старые сухие кости. Там кости лежат как ковер, Гильгамеш. Люди спускались туда и до меня. Мне кажется, что я первый, кто оттуда вышел.
Что-то было в воздухе между нами, словно занавес. Что-то случилось с ним в подземном мире, что заслонило от меня его душу. Казалось, я больше совсем его не знаю. Мою душу охватило чувство невозвратимой потери. Исчез Энкиду, которого я знал. Он был там, куда я не посмел войти, и вернулся оттуда с такими знаниями, которого мне никогда не постичь.
— Скажи мне, что ты там увидел? — спросил я. — Там были демоны?
— Я тебе сказал, там было темно. Я ничего не видел. Но я чувствовал их рядом, — он показал рукой на зияющий туннель. — Брат, запечатай эту яму и никогда больше ее не открывай. Запечатай эту дверь, запечатай много раз, и семижды семь раз!
Мне думалось, я лопну от ярости при виде того, что с ним случилось из-за моего барабана. Но как мог я вернуть прошлое, остановить мгновение? Подхватить барабан, чтобы он не упал в яму, остановить Энкиду, чтобы он не спустился туда? Но все это было навеки врезано в книгу времен и судеб, а потому неизменимо и неотвратимо. Я горько сказал:
— Да, Энкиду, конечно же я запечатаю ее. Но слишком поздно, Энкиду! Ах, если бы ты только не стал спускаться туда!
И он ответил со слабой улыбкой:
— Я бы сделал это для тебя снова и снова, если бы пришлось. Надеюсь, что больше никогда не придется.
Он подошел ко мне ближе. Я почувствовал сухой запах пыли и паутины, облепившей его. Погасшим голосом, он сказал:
— Я ничего не видел, когда был под землей, потому что там все черно. Но было нечто, что я видел своим сердцем, а не глазами. Это был я сам, Гильгамеш, мое собственное тело. Его пожирали крысы, будто это была старая выброшенная на свалку одежда. В этой яме я полз по своим собственным костям. Я очень напуган, мой друг. Я боюсь.
Он положил руки мне на плечи и обнял меня. Потом сказал нежно и тихо:
— Мне так грустно, что твой барабан утратил свою божественную силу. Я бы принес его тебе прежним, если бы мог. Ты это знаешь.
26
По-моему, болезнь Энкиду началась на следующий день. Он пожаловался, что его рука, та, которую он когда-то повредил, казалась ему замерзшей. Он сказал, что рука болит и не двигается. Потом у него началась лихорадка и он слег.
— Все, как в том моем сне, — сказал он мне мрачно. — Боги посоветовались и решили, что я тот, кто должен умереть, потому как ты — царь.
— Ты не умрешь, — сказал я с любовью. — Никто еще не помирал от боли в руке. Должно быть, ты ее перетрудил, когда полз в этом проклятом туннеле. Я послал за знахарями: к ночи они снова сделают тебя здоровым.
Он покачала головой:
— Говорю тебе, Гильгамеш, я умираю!
Мне стало и страшно, и больно слышать, каким слабым и усталым голосом он говорит. Он сдавался в плен тому проклятому демону, который вселился в него, а это было совсем на него непохоже.
— Не смей! Я этого не хочу! — воскликнул я. — Я не дам тебе умереть!
Я встал на колени возле его ложа. Лицо его горело, лоб покрылся потом. Я настойчиво сказал ему:
— Брат мой, я не вынесу, если тебя потеряю. Умоляю тебя, не говори более о смерти. Знахари уже идут, они тебя живо поставят на ноги.
Я сидел возле него, как львица, которая охраняет своих детенышей. Он бредил, стонал, глаза его затуманились. Он сказал, что у него все болит. Не было в его теле места, которое бы не страдало от невыносимой боли. Он лежал, трясясь от лихорадки, охваченный страхом смерти, а я чувствовал за него тот же страх. Видя его в таком состоянии, я вспомнил, что и сам смертей, и это терзало меня, как если бы кто поворачивал нож в свежей ране. Смерть была моим старым врагом, и хотя она пришла, чтобы позвать не меня, а моего друга, это вызвало во мне прежний страх. Я собрал всю свою волю и решил не сдаваться смерти и не позволить ей забрать Энкиду.
Я делал все, что только могло облегчить его страдания. Быть может, присутствие во дворце барабана влияло на него так гибельно. Я приказал жрецам вынести барабан за городские стены и там сжечь, применяя заклинания, которые разгоняют злые чары. Я сожалел о потере, но я не стал держать барабан при себе, зная, что из-за него заболел Энкиду. Поэтому барабан сожгли. Но Энкиду не поправлялся.
Пришли самые искусные врачеватели, маги и гадальщики города. Первым осмотрел его старый Наменнадума, царский жрец-бару, великий узнаватель будущего. Он долго осматривал больного справляясь со знаками судьбы, потом призвал меня к ложу больного и сказал:
— Опасность очень велика.
— Тогда прогони ее, гадатель, а то сам окажешься в куда большей опасности, — ответил я.
Наменнадума, должно быть, такие угрозы слышал и раньше, так что мои грубые слова совсем его не задели. Он спокойно ответил:
— Мы будем его лечить. Но нам надо знать больше. Сегодня мы посоветуется со звездами, завтра проведем гадание на овечьей печени, а потом начнем лечение.
— Почему так долго ждать? Гадай сегодня.
— Сегодня неблагоприятный день, — сказал жрец-бару. — Это неудачное время месяца, и луна не сопутствует удаче.
С этим я спорить не мог. Поэтому он отправился прочь изучать звезды, а в комнату вошел водяной человек, великий знаток лекарств. Этот доктор коснулся рукой груди Энкиду, его щеки, покивал головой и нахмурился. Потом он сказал мне, будто я тоже был каким-то азу:
— Мы дадим ему порошок анадишиму, и молодое семя дуашбура, смешанные с пивом и водой. Это остановит лихорадку. А что до его болей, то стебли сухого плюща, смешанные с пальмовым маслом, должны с этим справиться. Чтобы он заснул, надо истолочь семя нигми, и дать ему еще вытяжку из корней и ствола арины, смешанных с миррой и тимьяном.
От надежды у меня захватило дух.
