Вадим Давыдов - Всем смертям назло

Неужели сработало, подумал Гурьев. Господи, если ты есть, — посмотри, что я творю. Просто посмотри – этого будет достаточно.

— Да.

— Допустим, — снова сверкнули из-под нависших бровей и прищуренных век янтарные глаза хищника. Какой зверь, помилуй Бог, какой зверь, пронеслось у Гурьева в голове. — Допустим. Я слушаю. Дальше.

— Будет и дальше, — тихо пообещал Гурьев. — Будет и дальше – но только если вы захотите. Я ничего и никому не предлагаю дважды, Иосиф Виссарионович. Не сделаю исключения и для вас. Вы – обязаны схватить с первого раза. Вы жестокий человек, настоящий государь, но вам не на что встать. Вы не можете не понимать этого. Если такому, как вы – жевать по два раза?! Я лучше вернусь к себе в Аркадию. И пропади всё пропадом.

— Что вы предлагаете? — Сталин взял погасшую трубку и снова отставил её. — Что вы можете предложить? Себя? Вы тоже не вечный. Никто не вечен.

— Царский род вечен, Иосиф Виссарионович.

— Царь.

— Да. Великий Сталин, а потом – сразу царь. Без перехода, без метаний и шараханий. Великий Сталин, который вернул России трон и царский род на троне. Великий Сталин – спаситель России, строитель Империи, передающий корону единственному достойному. Царю из рода Рюрика-Сокола. Не вшивому засранцу из каких-нибудь Голштейн-Готторповичей. Настоящему царю. Царю с большой буквы. Достойному принять Державу из рук Великого Сталина. От Великого – к Достойному. Как всё это будет называться – вопрос технологии и пропаганды.

— А если Сталин не согласится?

— Если Сталин не согласится – тогда, разумеется, ничего не имеет смысла.

— А эти?

— Эти? Иосиф Виссарионович. Кто из нас Сталин? — Гурьев улыбнулся и всплеснул руками. Он понял, кто такие – «эти». — Убейте их, сколько хотите. Убейте их всех. Я вам помогу.

Сталин, быстро взглянув на Гурьева, пододвинул к себе пепельницу и принялся выстукивать в неё остывший табак из трубки. Он тщательно вычистил прибор, снова распотрошил папиросу, снова набил трубку, снова закурил, снова выпустил дым через ноздри, изредка, на протяжении всего этого священнодействия, бросая на Гурьева быстрые, острые, как удары испанской навахи, взгляды.

— В чём же вы видите свою роль, Яков Кириллович?

Несмотря на то, что Гурьев долго, очень долго и очень тщательно, готовился к разговору и к вопросам Сталина – всё равно, Сталину удалось если не застать его врасплох, то всё же слегка озадачить. Нет, он не обольщался – нельзя, нельзя обольщаться, ещё не время – но не предполагал, что Сталин так быстро возьмёт быка за рога.

— Вы позволите мне закурить? Если да, то я воспользуюсь вашими папиросами. Своих я не взял.

— Почему? — Сталин смотрел теперь с интересом, даже с любопытством. — А собачки?

— А что – собачки? — удивился Гурьев. — С собачками я очень дружу. Собачки меня любят. И кошечки, и птички. И все прочие скоты, кстати. Не смотрите на меня, как на малахольного, Иосиф Виссарионович, существуют особые методики, которые практически мало кому известны – но существуют. И никакой мистики, никакого глупого гипнотизёрства и цирковых пассов – всё строго научно-практично. И я вообще налегке пришёл. Ничего не взял с собой.

— Вот так пришли? — Сталин чуть приподнял подбородок. — Не по сезону.

— Мне не бывает ни жарко, ни холодно. Никогда.

— Курите, — разрешил Сталин. — Курите, Яков Кириллович. Тоже хотите подумать?

— Конечно, — Гурьев взял пачку, осторожно вытянул из неё папиросу. — Не каждый день со Сталиным доводится разговаривать. Я могу признаться и в том, что, не питая к вам ни любви, ни симпатии, испытываю уважение. Что же касается меня и моей роли… — Гурьев набрал дым в рот и с силой выдохнул его через ноздри. — А что вы могли бы мне предложить? У человека в вашем положении довольно узкий набор методов поощрения или наказания, Иосиф Виссарионович. В качестве поощрения вы можете, например, предложить мне – как максимум – звание Героя Советского Союза с вручением Золотой Звезды Героя и ордена Ленина, пяти— или шестикомнатную квартиру в одном из новых строящихся домов на улице Горького, какую-нибудь дачу с прислугой, автомобиль с шофёром, кремлёвский паёк – надо заметить, довольно скромный в сравнении с картой ресторана в отеле «Ритц», где я могу позволить себе без ущерба для своего бюджета завтракать, обедать и ужинать, — ещё какие-то мелкие шалости советского чиновника – ну, там, антиквариат-конфискат, — Гурьев вздохнул, покачал головой. — Можете предложить маршальские звёзды в петлицы, шевиотовую гимнастёрку и галифе с лампасами. В знак особого, необычайного расположения – участие в заседаниях этого, как его, Политбюро, здесь, на Ближней даче… А! Вспомнил! Можете ещё город какой-нибудь в мою честь переименовать. Где вы проживаете, товарищ? В Молотове! В Молотове – где?! В каком именно, простите великодушно, месте? Не хотите в Кагановича переехать? Это что же – разговор двух людей?! Нет, Иосиф Виссарионович – это разговор двух солитёров. Вот. Даже вам смешно, а уж мне-то… Я только не уразумею никак – это каким же нужно быть спесивым ослом, чтобы такое себе позволять?! Видите – это и всё. А взамен от меня потребуется страх. Страх потерять всё это необыкновенное богатство, всю эту неописуемую роскошь, всю эту божественную славу. Умение и стремление тянуться и рявкать: так точно, товарищ Сталин! Никак нет, товарищ Сталин! Слушаюсь, товарищ Сталин! Разрешите исполнить или умереть, товарищ Сталин! Это называется на самом деле очень просто: рабство. Вам не кажется, что это довольно скучно, Иосиф Виссарионович? Мне, например, быть рабом невероятно скучно.

— Допустим, — кивнул Сталин. — Допустим, вы богаты, и вас не интересуют материальные блага, которые предлагает советский строй лучшим своим представителям. Да, с богатством у нас туго. И надо сказать, в вашем исполнении это звучит действительно не очень заманчиво. Смешно звучит. Глупо звучит. Да. Несерьёзно. Хорошо. Это поощрения. А что вы скажете о наказаниях?

— Что наказания ещё скучнее, Иосиф Виссарионович, — Гурьев снова затянулся, пополоскал дымом рот. — Допустим, я, по какой-то неведомой, никому непонятной причине, позволю обращаться с собой, как этот смешной человек, сын еврейки, который… Ну, вы же лучше меня всё знаете, Иосиф Виссарионович, — то, чему учат в детстве, не забывается никогда. Что же в этом случае? Опять негусто. Как минимум – смерть: для меня лично. Как максимум – жизнь с сознанием факта, что самые дорогие, самые близкие тебе люди либо мертвы, либо влачат жалкое существование рабов в условиях, которые любая свинья сочла бы оскорбительными и неприемлемыми, и бросалась бы на «колючку», пока бы не сдохла от истощения либо не получила бы свою порцию свинца. Но – и это уже было в жизни, Иосиф Виссарионович. И смерть самых близких и дорогих, и ненависть, выжигающая всё внутри. И снова всё началось сначала. Так уж устроен человек: даже если ему кажется, что всё потеряно – ничего не потеряно, пока не потеряно всё.

— А вы мудрец, — Сталин снова обозначил улыбку сквозь усы.

— Теперь вы мне льстите. Но на меня это тоже не действует – потому что тоже было. Едва ли не в тех же, сопоставимых с вашими, количествах. А сейчас вы готовитесь задать мне главный вопрос: а власть? Поощрения, наказания – это неинтересно. А вот власть – власть распределять поощрения и наказания – это ведь куда увлекательнее.

— Вы так не считаете?

— Нет, я так не считаю. Скажите, почему Макиавелли написал «Государя», но не стал государем? Почему Аристотель воспитал Александра Македонского, но сам и не подумал отправиться завоёвывать Индию? Я вам отвечу сам: их не интересовала власть. Они уже находились на другом уровне. И вот это, Иосиф Виссарионович, настоящая проблема.

— Почему?

— Потому что вождём должен быть человек, получающий от власти настоящее удовольствие. И при этом – понятный людям. Умеющий переводить свои мысли на чёткий, ясный язык указаний и приказов. А Макиавелли и Аристотель остаются на своих местах – интересных собеседников великих людей. Великих государей, если уж быть предельно откровенным. Что и доставляет им истинное, ни с чем не сравнимое и ничем не подменяемое удовольствие.

— Свои мысли? — снова быстро глянув на Гурьева, переспросил Сталин.

— Конечно, свои. А чьи же ещё?! — удивился Гурьев. — Свои, Иосиф Виссарионович. Только свои. Исключительно свои. Ни в коем случае не чужие.

— Это становится интересно. Допустим на минуту – вы, действительно, не пытаетесь меня обмануть. И вас действительно не интересуют награды, и наказаний вы не боитесь. Вас даже не интересует власть. Предположим, это действительно так. Но вы же хотите чего-то. Чего же вы всё-таки хотите?

— Я хочу получить назад свою страну, Иосиф Виссарионович. Не власть над страной, а страну. И только один человек на свете может попытаться это сделать. Заставить его я не могу, могу лишь попробовать уговорить. Объяснить, что вместе со мной он тоже получит свою страну назад. Конечно, она не будет абсолютно похожа на ту, которую он отнял у меня, а заодно и у всех остальных – у себя в том числе, — она будет другой. Возможно, она будет другой абсолютно. Потому что, как известно, в одну реку не войти дважды. Но эту страну можно будет узнать. В отличие от той, что есть сейчас, название которой состоит из четырёх слов, и среди них – ни одного слова правды.