Владислав Морозов - БронеМашина времени
Этот самый орден Смуров и вручил мне у себя в кабинете с обычным постным выражением лица. Ясно было, что он не одобрял это награждение, но, как известно любому уголовнику, «закон обратной силы не имеет». А значит, вышел я из того кабинета не просто сержантом, но еще и орденоносцем.
Кстати, решение о моей дальнейшей участи было предельно странным. Меня отправляли в Челябинское танковое училище для завершения обучения и присвоения командирского звания. О судьбе моих тетрадей Смуров не сказал мне ни слова. Из этого я сделал вывод о том, что мой «благодетель» из неведомой хроноспецслужбы прав на все сто процентов. Этот мир не переделать. По крайней мере, на моей должности и с моими возможностями…
Оставалось «плыть по течению». Что я и сделал. Правда, еще на вокзале я наметанным взглядом постперестроечного журналиста вдруг обнаружил за собой «хвост». И «пасли» меня практически до самого училища. Кому это понадобилось — черт его знает. Однако по опыту я знал, что «контора», прицепившись один раз, отстает не сразу и не навсегда…
В училище, где мы изучали хорошо знакомый мне Т-34, я прослыл как жлоб, отморозок и отчасти антисоветчик. Причина последнего была в том, что, вернув «в ряды», мне забыли выдать новый комсомольский билет. Документы, которые я сдал Дерзилову перед своим «последним» боем, как видно, сгинули с концами… На этом основании я игнорировал комсомольские собрания и отчасти политзанятия. Как оказалось, в те времена потеря партийного или комсомольского билета считалась страшным (где-то даже подсудным) проступком. Это там, где я живу, потеряв по пьяни паспорт, можно, не особо напрягаясь, выписать новый. А о том, что такое «комсомол» или «партбилет», у нас там давно забыли…
В общем, мое «персональное дело» дошло до начальника политотдела училища. Для выдачи нового комсомольского билета надо было писать кучу бумаг, отправлять запрос в «первичную организацию», где билет выдавали, и т. д., и т. п. А заниматься этим никто не хотел, поскольку я охотно рассказывал всем об обстоятельствах утери столь важного документа. Дескать, в танке сгорела «корочка», в последнем бою. Ну, перед тем, как я в плен попал. Последнее обстоятельство вообще действовало на командиров и политработников как красная тряпка на быка. Дескать, выискался на нашу голову хрен с горы, который отчего-то не скрывает, что был в плену и при этом почему-то попал не в штрафбат, а в приличное военно-учебное заведение…
Как бы там ни было, дело так и не сдвинулось до самого выпуска. А выпуск затянулся, поскольку в самом начале 1943-го объявили о создании нового рода войск — самоходной артиллерии. И нас отправили на дополнительное обучение (оно в основном касалось азов стрельбы с закрытых позиций, что нормальным танкистам никогда не требовалось). В конце концов на фронт я попал в марте 1943-го лейтенантом. Командиром взвода из двух самоходок СУ-122.
А нынешний «День Дурака» был памятен тем, что после обеда мне вручали вторую Красную Звезду. За месяц на фронте я со своим взводом много чего наворотил: подбил несколько немецких танков и штурмовых орудий, обеспечив взятие ряда стратегически важных деревень и хуторов. Последнего из них — предыдущей ночью. А после недавнего контрудара Манштейна на Харьков это было очень важно.
Кстати, вручал орден (не мне одному, понятно, всего нашему полку раздали два десятка наград) лично член Военного Совета фронта Хрущев. Принимая из его рук красную коробочку, я испытал странные чувства. То есть, с одной стороны, я мог рассказать ему о том, что будет со страной и им лично. На шестьдесят лет вперед. А с другой стороны — он бы стал меня слушать? Или читать мою записку? Вряд ли… Коммунисты вроде Хруща были не те люди, чтобы верить голословным пророчествам из уст непонятно кого. Тем более слышать это от меня. Подозрительного типа, который вернулся из немецкого плена целым и невредимым и у которого (по мнению политработников) не все в порядке с головой…
Поэтому я позволил себе только одну малую шалость. Уже после вручения, когда Хрущев со свитой собирался уезжать, я попался ему на глаза и громко, чтобы он услышал, пропел (якобы себе под нос):
— Ах шестидесятые, гордые, пузатые. Разбавляй проклятую песней блатаря!
Ну, Хрущев на творчество группы «Любэ» никакого внимания не обратил и даже не задержался возле меня. Только замполит нашего полка, майор Мотовилин, нехорошо на меня посмотрел. А потом он, как видно, в качестве наказания велел мне сопроводить «по местам боев» столичного журналиста, который приехал со свитой Хрущева из штаба корпуса, но остался, чтобы «собрать материальчик». Ну, я и показал ему «товар лицом». Для меня первая поездка в Чечню тоже началась с вот такого осмотра обугленных трупов (правда, своих, а не вражеских), с очень похожим конечным результатом…
Между тем мы с журналистом дошли до наших машин. Полк готовился к ночлегу. Собственно, за последние три недели мы потеряли почти половину техники и личного состава, так что полноценным полком нас считать было нельзя. После последнего боя нам объявили, что нас отводят во второй эшелон. Это тоже было правильно. Экипажи вымотались до последней степени, снаряды и топливо закончились. Ну а пока над Украиной опускался вечер. Небо было удивительно чистое. Весна, она и на войне весна…
Ночевать нам предстояло (как и все предыдущие дни), скорее всего, в машинах. На хуторе осталось всего два целых дома и несколько сараев, но там уже угнездилось на ночлег управление полка.
— Теркин! Тебя там спрашивают! — обрадовал меня попавшийся на глаза ординарец командира полка Капустин.
— Кто спрашивает?
— Не знаю. Иди к хате, где штаб, там увидишь…
Только этого не хватало… Попрощавшись с корреспондентом, я почапал в указанном направлении. В голове запульсировал явный сигнал беспокойства. Но беды мне эта встреча, похоже, не сулила. Наоборот, отдавало все это чем-то знакомым…
И точно — у штабной хаты я увидел два «Виллиса». И странноватые это были джипы — с самодельными утепленными кузовами и штыревыми радиоантеннами, торчащими сзади. А еще страннее были люди, стоявшие возле них. Во-первых, это были три парнишки гренадерского роста с почти одинаковыми физиономиями. Издали их даже можно было принять за братьев. Сходство усиливалось одинаковой экипировкой. Они были в канадских летных кожаных куртках на меху, летных же штанах-«ползунках» из того же материала, явно импортного происхождения унтах и неуставного образца ушанках из грязно-белой овчины. Я, в своих стеганых ватных штанах и расстегнутой трофейной немецкой штормовке, под которой была гимнастерка с погонами и двумя орденами, на их фоне смотрелся бледновато.
Но еще чуднее был четвертый приезжий. А точнее, приезжая. В кругу «трех близнецов» стояла и улыбалась Екатерина Васина собственной персоной. Она была в такой же, как у остальных, летной куртке и шапке со звездой, но в сапогах и полушерстяном форменном платье. Ее куртка была расстегнута, и на груди «радистки Кэт» я рассмотрел два ордена Красной Звезды, орден Ленина, медаль «За отвагу» и, наконец, Золотую Звездочку Героя Советского Союза…
— Привет моему спасителю! — приветствовала меня Васина. Она узнала меня первой. Хотя остальные, по идее, не должны были знать мою физиономию…
— Здрасте, — сказал я ехидно. — Товарищ Герой Советского Союза!!
— А почему таким тоном? — спросила она, запахивая куртку. — У вас какие-то проблемы с этим?
— Да никаких проблем, — усмехнулся я. — Только всем на фронте известно, за что дают Ваньке медаль, а за что Маньке орден…
— И за что?
— Ну, в вашем случае, краса моя ненаглядная, догадаться несложно. Не за «Дорнье» ли звездочка?
— За «Дорнье». А точнее, за его бортовое оборудование. Только это военная тайна!
— Могила! — пообещал я. Что-то настроение было специфическое, располагающее к стебу и хамству… Вообще, Васина в окружении этих ребятишек живо напоминала мне «посла доброй воли ООН» Анджелину Джоли во время ее визита в Чечню на вторую войну. Там импортную кинодиву Анджелку тоже было не видно за спинами спецназовцев из сопровождения. Но развить эту мысль и сказать какую-нибудь очередную сальность я не успел.
— Ну, здорово, что ли, Теркин! — сказал знакомый до ужаса голос за моей спиной. Я обернулся. В двух шагах от меня стоял незнакомый мужичок небольшого роста, одетый, как все прочие, в летную куртку, штаны и ушанку со звездочкой. На лице его выделялись пронзительно-черные сверлящие меня глаза. Так… Я заметил, как Васина и крупногабаритные ребятишки козырнули мужичку.
— Вы, товарищи, пока свободны, — сказал он им. — А вас, Теркин, я попрошу остаться. Мне с вами надо поговорить с глазу на глаз.
Радистка Кэт с мальчиками удалилась. Первое, что я сделал после этого, — схватил мужичка за рукав. Нет, на сей раз это был обычный человек из плоти и крови, да и куртка на ощупь была самая что ни на есть обыкновенная.
