Сергей Шхиян - Грешница
Тонкая ткань затрещала, и я тут же оказалась голой. Кузьма Платонович почувствовав ладонями, что на мне больше нет одежды, от восторга захрюкал, а вот Василий Иванович, разглядев мое тайное оружие, в испуге отпрянул и крикнул:
— Платоныч, у нее нож!
Управляющий предупреждения не понял, продолжил с восторгом тискать груди и делать сзади непристойные движения. Однако едва тупой нож для резки бумаги, воткнулся ему в живот, взвизгнул и отскочил в сторону.
Я, наконец, оказалась свободной и знала, что мне делать дальше.
— Убили! — жалобно простонал управляющий, держась руками за живот и отступая в конец спальни. — Василий Иванович, она меня насмерть зарезала!
Однако Трегубову было не до чужих несчастий, с него хватало и своих. Он заворожено смотрел в дуло пистолета и на мой палец, выжимающий курок.
— Алевтина Сергеевна, голубушка, не надо, — бормотал он, упираясь спиной в стену. — Пощадите, я, я…
Что он сделает, если я его пощажу, Василий Иванович не придумал и замолчал, ожидая выстрела. Его могучая возбужденная плоть на глазах опала и превратилась в кусок морщинистой кожи. Потом из нее что-то полилось. Я испугалась, не поняв, что с ним случилось, только позже, когда все было позади, догадалась, что он от страха описался.
— Что с вами, Василий Иванович? — спросила я, дав помещику возможность сполна почувствовать страх близкой смерти. — По вашему приказу меня сюда привели, а теперь, вы, похоже, этому не рады?
В прекрасных глазах Трегубова, затеплилась робкая надежда. Выстрела все не было, и в нем вспыхнула жажда жизни. Он жалко улыбнулся и попытался оправдаться:
— Не своей волей, Алевтина Сергеевна, совершил я сие преступное деяние, а исключительно подчиняясь испепеляющей страсти! Кузьма виноват, это он меня, мерзавец, подбил! Не меня нужно судить и наказывать, а его и Амура!
— Ну, пожалуй, — рассудительно согласилась я, копируя голос мужа, — Амура я убивать, не стану, а вот как вы оправдаетесь за плеть? Это тоже от великой любви? Вы знаете, что бывает за такое оскорбление? Если я вас сейчас не застрелю, вас поставит к барьеру мой муж, а уж он-то не промахнется!
— Алевтина Сергеевна, простите, не своей волей сотворил сие злодейство, затмение нашло! — вдруг завыл Василий Иванович, раскачиваясь на постели. — Что хотите, требуйте, скажете жениться, женюсь, хоть на вас, хоть на ком! В ногах буду валяться, на богомолье по святым местам пешком пойду, грех замаливать! Только не убивайте!
— Нет, замуж я за вас идти не хочу, да и не могу, — сказала я, — а вот помочь спасти душу помогу.
— Меня лучше спасите, не видите, помираю, — послышался со стороны жалобный голос, — люди вы или ироды, я весь кровью истекаю!
— Помолчи, Платоныч, — совсем другим голосом, чем разговаривал со мной, прикрикнул на управляющего Василий Иванович, — нам теперь не до тебя. Бог даст, выживешь!
— Как же выживу, что это за дело человеку в живот ножом тыкать!
— Спасите мою бедную душу, голубушка Алевтина Сергеевна, я вам за то сам не знаю что сделаю! — перебил раненного «напарника» Трегубов.
Он уже немного оправился от испуга и, торопясь, думал, что если меня отвлечь или разжалобить, то вполне можно будет отобрать пистолет и сполна отквитаться за унижение. От одной мысли о таком удачном исходе переговоров, он опять начал заметно возбуждаться.
— А может и не стоит вас спасать, зачем такая грешная душа Господу, — задумчиво сказала я. — Прострелю я вам, лучше, Василий Иванович, печень или живот, вот тогда вы в смертных муках от скверны-то и очиститесь!
И опять опала грешная плоть бедного помещика и снова ужас сковал его душу. В подтверждении серьезности намерений, я отступила на полшага, чтобы он не достал меня рукой и начала поочередно целиться в разные части тела, пока не остановилась на одной, самой уязвимой. Такого поворота переговоров Трегубов не ожидал и, холодея, закрыл мне цель обеими руками.
— Но вы же обещали! — простонал он и заплакал. — Вы же чувствительная женщина, имейте ко мне христианское милосердие!
— А что за барышню вы тут запороли арапником? — спросила я.
Василий Иванович ожидал чего угодно, но не такого вопроса и посмотрел на меня с нескрываемым ужасом, как на привидение.
— Навет, навет, подлый навет, — быстро ответил он, стуча зубами. — Нет на мне такого греха! Она сама попросила, да случайно померла! Все отдам, все заберите, только не мучайте меня больше!
— Ладно, напишите мне дарственную на все свое имущество, тогда может, и помилую, — наконец, согласилась я.
— Напишу, напишу, все забирайте, — сразу согласился он, уже придумывая как меня обмануть. — Только не убивайте!
Как правильно оформлять казенные бумаги я, само собой, не знала, но это знал Трегубов, значит, я все могла контролировать и пресекать каждую попытку обмана.
— Кузьма Платонович, — обратилась я к управляющему, — принесите гербовую бумагу и письменные принадлежности.
Он только застонал и не двинулся с места. Управляющий сидел, скорчившись в кресле, и зажимал рукой ничтожную рану на животе. В отличие от нас с Трегубовым, он был в сюртуке, правда, со спущенными панталонами. Когда он успел разоблачиться, я не уследила. Прижимаясь сзади ко мне, он был еще в одежде.
— Вас долго ждать, Кузьма Платонович? — спросила я и повела стволом в его сторону.
Этого намека оказалось достаточно, чтобы он вскочил на ноги. Правда, тут же запутался в спущенных штанах, едва не упал.
— Платоныч, сделай, что велит Алевтина Сергеевна, — попросил Трегубов. — Только принеси особую бумагу! — с нажимом добавил он.
Управляющий наклонился, быстро подтянул штаны и, придерживая их руками, засеменил в соседний кабинет за секретером. Он уже успокоился по поводу смертельного ранения и опять смотрел на меня голодным и жадным мужским взглядом. Старичок явно не знал меры в сластолюбии. Впрочем, меня это нисколько не смущало. К своей и их наготе я уже привыкла и ничуть не стеснялась голых деловых партнеров.
Да, нам, собственно, было и не до того. Василий Иванович по ходу придумывал все новые и новые уловки, чтобы дарственная оказалась недействительной, утаивал вписываемые в ее ценности, а я повторяла вслух его мысли и своим грозным аргументом разрушала все его козни. Кузьма Платонович, правильно поняв, что власть может перемениться, старался услужить обоим.
Кончилось все тем, что плачущий голый барин, подписал все необходимые бумаги с твердым намереньем, как только окажется в безопасности, отобрать у «проклятой бабы» бесценные документы. Никакие плотские желания его больше не волновали. Он еще храбрился, но почтение, которое начал выказывать мне Кузьма Платонович, больше чем что-либо другое убедило его, что здесь он больше не хозяин.
— Ну, вот и все, — сказала я, сворачивая бумаги в трубочку, — теперь вам нужно будет пройти пешком по святым местам, и вымолить у господа прощение за грехи. Может быть тогда вам и удастся спасти свою душу. И советую сохранить наше сегодняшнее дело в тайне. Если мой муж узнает, что вы хотели сделать со мной сегодня ночью и как оскорбили, вас не спасет ничего! Он просто порвет вас на куски.
Глава 16
Как я ни старалась казаться уверенной и спокойной, когда все кончилось, и я живая, здоровая выбралась из покоев Трегубова, от волнения у меня подгибались ноги. Наши «переговоры и подписание документов» продолжалось так долго, что небо успело просветлеть и по дому мне пришлось продвигаться перебежками, чтобы не наткнуться на кого-нибудь из его ранних обитателей. Только затворив за собой дверь, и заложив ее на крюк, я немного успокоилась.
Я еще не осознала, что своим ночным приключением, в одночасье, превратилась в богатую женщину и теперь могу не думать ни о завтрашнем дне, ни о хлебе насущном. Пока главной задачей было аккуратно рассказать Алеше о свалившемся на нас богатстве. Он меня ревновал к Трегубову, теперь я могу сознаться, не без некоторого на то основания и такой «подарок» от красивого барина, объяснить ему будет очень не просто. Врать мужу я не хотела, сказать правду не могла и решила, что самым правильным и разумным, будет вообще не говорить.
Оказавшись у себя, я, наконец, смогла одеться. От грязных рук и взглядов, мне казалось, что я все нечистая, и больше любого богатства, мне в тот момент хотелось просто вымыться. Однако я помнила о планах Трегубова, подослать верных слуг и отобрать документы и решила как-то обезопаситься.
Прятать бумаги в наших комнатах не имело никакого смысла. Тайных мест в них не было, а оставить на виду, значило тотчас лишиться. Тогда я надумала отдать их на хранение своему единственному союзнику и, пожалуй, спасителю. Тем более, что спрятать бумаги в конюшне было легче и надежнее, чем в доме.
Чтобы меня не выследили, я повторила прежний прием, оставила запертой изнутри дверь, вылезла из окна и скрытно пробралась в конюшню. Утро только начиналось, и там кроме колдуна еще никого не было. Костюков оставался в том положении, что и вечером, когда мы расстались. Я решительно стянула с него тулуп и потрясла за плечо.
