Анатолий Дроздов - Господин военлёт

– Павел Ксаверьевич!

Это Егоров.

– Я вас прошу: уведите Ольгу Матвеевну!

Подхожу, беру Ольгу под мышки и ставлю на ноги. Она смотрит бессмысленно. Обнимаю ее за талию и веду прочь. Толпа перед нами расступается. Мы выходим на улицу, бредем к дому. Она шагает механически, как заводная кукла. Завожу ее в дом, сажаю за стол. Она подчиняется без возражений.

Я запасливый человек, у меня всегда есть. Ставлю перед Ольгой стакан, наполняю до краев. В сенях – бочка моченых яблок, набираю миску. Мясо ей сейчас нельзя, вырвет от одного вида.

– Пей!

Она послушно берет стакан, пьет. Придвигаю яблоки, она ест. Внимательно слежу за ее лицом. Неподвижная маска начинает терять очертания, глаза наполняет влага, первые слезинки выбегают наружу. Подействовало…

– Павлик!.. – она всхлипывает. – Он… Я его бинтую, а он улыбается – меня успокаивает. Потом вздрогнул – и все… Он единственный сын у матери. Рассказывал мне о ней, говорил, будет счастлива со мной познакомиться. Как же это так? Сначала мальчики, потом Николай Александрович…

Сажусь рядом, глажу ее по головке. Она утыкается лицом мне в грудь и тихо всхлипывает. Так это, Оленька, так… Для тебя впервые, мы же насмотрелись… Дружил с человеком, про маму с ним разговаривал, кусок хлеба делил… И вот он лежит перед тобой, холодный и недвижимый, и про маму рассказать некому. Привыкнешь, войне еще длиться и длиться…

Она замирает. Беру ее за плечи, отодвигаю – готова. Встаю, подхватываю на руки. Она уже не пушинка, как в «Метрополе», мы ее хорошо питали в последнее время, однако все равно не тяжелая. Несу ее в спальню, кладу на койку. Быстро раздеваю, сую под одеяло. Она тихонько вздыхает. Глажу по головке: спи!

Возвращаюсь за стол, наливаю себе. Достаю из печи горшок со щами, вываливаю в миску, ем. Пообедав, закуриваю, пуская дым в потолок. Гимнастерка на груди еще мокрая от Ольгиных слез. Ребенок… У меня нет детей и никогда не будет. Женщины от меня не беременеют – проверено неоднократно. Кто-то следит, чтоб скиталец по телам не обзавелся потомством. Если б в своем времени я успел жениться, у меня могла быть вот такая дочь. Пусть легкомысленная и вздорная, но моя! Детей в отличие от жен не выбирают, они такие, какие есть.

За окном колышется ночь, я не заметил, как кончился день. Я не зажигаю лампу – сегодня яркая луна. Умываюсь, раздеваюсь и лезу в койку. Тяжелый был день, но завтра – еще тяжелее.

Ночью просыпаюсь от всхлипываний. Раздаются шлепки босых ног, фигура в белом появляется из-за ширмы и плюхается мне в койку. Беру ее под одеяло, обнимаю, глажу по головке. Она что-то бормочет и затихает. Когда дыхание ее становится ровным, встаю и отношу Ольгу за ширму. У меня узкая койка, я привык спать в ней один…

Похороны. Служба в местечковой церкви, сельский погост с тремя разрытыми могилами. «Ваню-Васю» отпевают в закрытых гробах, Зенько – в открытом. На кладбище не протолкнуться. Здесь не только свободные от службы офицеры и солдаты. Пришли почти все не выселенные жители местечка. Венки, много цветов. Их сейчас полно в палисадниках.

Полеты приостановлены – нет бензина. Это плохо – война помогает забыться. Настроение в отряде – хуже некуда. Никогда за всю историю части у нас не было таких потерь. В офицерскую столовую никто не ходит, все сидят по домам – сплошная мизантропия. Сергей столуется у нас. Выпиваем по чарке водки – Ольга более не возражает, – едим, курим и расходимся. Ольга не плачет, но как-то странно смотрит на нас. Наверное, думает: «А вдруг и этих?»

Сижу дома, терзаю гитару. Я не умею сочинять песни, но могу переделать чужие. Ребята в роте постоянно просили: «Славка, переделай!», им нравилось. Я вышиваю крестиком по чужой канве, правда не всегда получается. От Сергея я таюсь, от Ольги не спрячешься. Она слушает, сложив руки на коленях, иногда просит повторить. Сама не поет.

Егоров присылает посыльного, иду. Егоров осунулся, похудел. Покойный Зенько был его близким другим.

– У меня к вам просьба, Павел Ксаверьевич, – говорит штабс-капитан. – Не могли бы мы собраться у вас, как бывало? Поговорить, послушать пение?

Просьба странная только на первый взгляд. По сегодняшней ситуации – самое то. Договариваемся на вечер. Запрягаю Нетребку и Марию в работу, Ольга вызывается в помощницы сама. У нее теперь мало пациентов: солдаты после происшедшего не беспокоят «фершалку». Я иду созывать.

В шесть вечера у меня – аншлаг. Егоров, Турлак, Рапота, мы с Ольгой. Лишние стулья спрятаны, но отсутствие погибших заметно. Выпиваем, закусываем, но разговор не клеится.

– Спойте нам, пожалуйста, Ольга Матвеевна! – просит Егоров.

Я предупредил Ольгу, но внезапно она говорит:

– Пусть лучше Павел! Он замечательно поет!

Гости смотрят на меня с изумлением. Все равно, если б Ольга сказала: «Кот Васька исполнит арию Индийского гостя»!

– Не подозревал за вами таких талантов, Павел Ксаверьевич! – язвит Турлак. Он давно ко мне неравнодушен.

Егоров смущен. С одной стороны, нельзя обидеть хозяина, с другой – шли не за этим. Пока он терзается, Ольга приносит гитару.

– Про военлетов! – шепчет мне. Она становится за спиной и кладет руки мне на погоны. Семейный дуэт. Посмотрим.

Господа военлеты, вам, чье сердце в полете,Я аккордами веры эту песню пою.Тем, кто дом свой оставил, живота не жалея,Свою грудь подставляет за Отчизну свою.Тем, кто выжил в шрапнели, в кого пули летели,Кто карьеры не делал на паркетах дворцов.Я пою военлетам, живота не жалевшим,Щедро кровь проливавшим по заветам отцов.[3]

Здесь нельзя петь «от солдатских кровей», здесь крови не жалеют – ни своей, ни солдатской. Ее действительно льют щедро. Здесь нет матерей, которые создают комитеты, дабы уберечь единственное, взращенное без мужа чадо от грубых сапог и неучтивых сержантов. Здесь бабы рожают по десять и более детей, им некогда над ними трястись.

Военлеты, военлеты, сердце просится в полеты.За Россию, за Отчизну до конца.Военлеты, россияне, пусть Победа воссияет,Заставляя в унисон звучать сердца.

Мне никогда не нравилось в оригинале «свобода воссияет». Для кого свобода? Для тех, кто грабил и продолжает грабить Россию? Пусть мы не увидим победы, но стремиться к ней надо. Правда, я воспринимал песню на слух, и, возможно, там нет слова «воссияет». Возможно, там поется «в вас сияет», тогда это совсем другое дело.

Господа военлеты, вы сгорели в полете.На разрытых могилах ваши души хрипят.Что ж мы, братцы, наделали, не смогли уберечь их.И теперь они вечно в глаза нам глядят.

Вновь уходят солдаты, растворяясь в закатах,Позвала их Россия, как бывало не раз.И опять вы уходите, вы стремитесь на небо.И откуда-то сверху прощаете нас.

Ольга вступает за спиной – тоненько и пронзительно:

Так куда ж вы уходите, может, прямо на небо?И откуда-то сверху прощаете нас.

Финальный куплет поем дуэтом:

Военлеты, военлеты, сердце просится в полеты.За Россию, за Отчизну до конца.Военлеты, россияне, пусть Победа воссияет,Заставляя в унисон звучать сердца…

У Егорова глаза мокрые, Сергей отвернулся, Турлак смотрит в стол. Не я тому причиной. Как удалось «эскадронщику» написать такую пронзительную песню, мне до сих пор непонятно.

– Что-нибудь повеселей нельзя? – спрашивает Турлак. Он говорит грубо, но я не в обиде: поручика тоже пробрало. Есть у нас и веселее.

– Про одно крыло споешь последней! – шепчет мне Ольга и убегает. Эта лисичка что-то задумала.

Дождливым вечером, вечером, вечером,Нам, военлетам, скажем прямо, делать нечего,Мы приземлимся за столом,Поговорим о том, о семИ нашу песенку любимую споем:Пора в путь-дорогу,Дорогу дальнюю, дальнюю, дальнюю идем,Над милым порогомКачну серебряным тебе крылом…Пускай судьба забросит нас далеко, – пускай!Ты к сердцу только никого не допускай!Следить буду строго,Мне сверху видно все, – ты так и знай![4]

Улыбаются. Эту песню мне не пришлось переделывать, она и без того хороша. Только пару слов… А Турлак не унимается:

– Хорошо вам, Павел Ксаверьевич, есть кому крыльями качать. У вас кузина. А нам кому прикажете?

Сейчас спою!

Мы, друзья, перелетные птицы.Только быт наш одним нехорош:На земле не успели жениться,А на небе жены не найдешь.Потому как мы воздушные солдаты!Небо наш, небо наш родимый дом.Первым делом, первым делом аппараты.

– Ну, а барышни? – доносится из-за перегородки.