Клодет Сорель - Саша Виленский
— Как же переправить, папа? Если не через Крым?
— Думаю, что наиболее реальный путь — Владивосток. Оттуда на корабле в Японию, или в Северо-Американские штаты. Мне так кажется. Что думаете, господа офицеры?
— Не знаю, — Андрей пожал плечами. — По-моему, проще было бы объявить о том, что великая княжна Мария Николаевна нашлась, вот и все. Но и в том, что ты говоришь, есть свой резон.
— Жалко, что мне с полком на фронт отправляться! — хлопнул ладонью по столу Роман. — Справитесь тут без меня?
— Куда уж мы без тебя, — улыбнулся Андрей. — Но постараемся справиться.
КУЗИН. МОСКВА, АПРЕЛЬ 1938
Никита никогда не думал, что так тяжело ходить, все время двумя руками поддерживая брюки со споротыми пуговицами. Да еще только сзади, спереди их держать не дозволяли. Он никогда не задумывался о сложности подобного передвижения, потому что не мог представить, что попадет в тюрьму. Все это была какая-то чудовищная ошибка, невозможный ночной кошмар. С ареста наркома[22] начались у него, конечно, черные дни, но чтоб такое!
Сначала его перевели в отдел транспорта и связи, где он целый год вылавливал вредителей и саботажников, а потом вообще отправили в 8 отдел, на учет и статистику, с бумажками возиться. Как ни старался Кузя, но вредителей, видно, ловил плохо. Поэтому тоскливо макал перо в чернильницу и заполнял бесконечные бланки, формы и формуляры, сидя за обычным конторским столом под огромным плакатом: «Социализм — это учет. В. И.Ленин». Великий вождь, безусловно, был прав. Наверное. Вот только Кузе никак не хватало образования, чтобы наслаждаться тем, каким красивым почерком заполнены формы и бланки, как ровно и единообразно стоят папки с тесемками на длинных стеллажах и как легко мановением руки можно выдать начальству любую информацию по первому же требованию.
Вот Наум Маркович — тот был такой. Фанатик порядка и правильной орфографии. Поэтому он только тяжело вздыхал, видя, каким чудовищным почерком (Кузя написал бы «подчерк») он заполняет важнейшие документы. Но делать было нечего — кого уж послали, того и послали, выбирать не приходилось.
Лучшие, как Финкельштейн, те работали на важных интереснейших должностях. Мишка Финкель пошел на повышение все в том же политическом отделе, выявляя контру и безжалостно ее искореняя. Начальник отдела Владимир Михайлович Курский[23] нарадоваться не мог на такого работника, ставил его в пример и всячески продвигал.
А потом взял, да и застрелился, когда вместо него главным по борьбе с контрой стал Яков Агранов[24]. Чего, спрашивается? Испугался «ежовых рукавиц» нового наркома?
По правде сказать, рукавицы-то были и впрямь ежовыми, всех любимчиков прежнего народного комиссара выгоняли с работы, а то и вообще сажали. Ну, это было понятно. Оказался Генрих Григорьевич замаскированным врагом и был отдан под суд. Естественно, что к тем, кого он понабрал в центральное управление, органы теперь относились с подозрением и вылавливали то тут, то там таких же выродков, как и сам Ягода.
Зато в НКВД ввели воинские звания, это было красиво. Получил Кузя новехонькую синюю тужурку с треугольниками в петлицах и треугольниками на рукаве, с вышитой золотом эмблемой органов. Такие тужурки, а не гимнастерки, носили те, кто работал в главном управлении, так что все видели — этот «из аппарата». Приятно! Единственное, что омрачало радость, это само полученное звание — сержант госбезопасности. Вообще-то, по армейским понятиям был он лейтенантом, но вот девушкам таких тонкостей не объяснишь. Так они и считали, что симпатичный парнишка в красивой тужурке — младший командир, и никак им не растолковать, что нет у них в НКВД ни младшего комсостава, ни старшего, вообще никакого состава нет. Ну, это с трудом, но можно было пережить.
Финкель, правда, стремительно продвигаясь по службе, стал старшим лейтенантом ГБ, то есть, армейским майором, вот это было пережить труднее. Сверкали у него две рубиновые шпалы в малиновой петлице, так что девушкам он майором и представлялся.
Потом, слава Богу, треугольники сержантам заменили на кубики, как у лейтенантов, но все равно они уже давно по девушкам вдвоем не ходили. То ли негоже сержанту с майором вместе приключений на одно место искать, то ли из каких других соображений, но как-то разошлись Кузя с Финкелем. Да и интересы у них теперь были совсем разные. О чем ему теперь с Кузей разговаривать? О том, как писать: «ужасный» или «ужастный»?
Когда Никиту в марте вызвали к начальнику отделения, Кузя ничего такого и не заподозрил. Зашел в кабинет к Владимиру Ефимовичу[25], а там его уже ждали. Вежливо предложили сдать оружие, сняли ремень, портупею, аккуратно спороли петлицы, ловко срезали пуговицы с форменных синих бриджей и так же вежливо и быстро отправили во внутреннюю тюрьму НКВД, благо далеко ходить не требовалось, все в одном здании. Раньше Кузя считал, что это удобно, когда тюрьма находится прямо на работе, но теперь сильно в этом усомнился. Лучше было бы ехать куда-нибудь, а не позориться в собственном здании. Понятно, что наши очень скоро разберутся, кто враг, а кто друг. А ошибки надо исправлять, еще, глядишь, в качестве компенсации и дадут заветную шпалу в петлицу. Но это — потом, а пока Кузю свели в подвал и втолкнули в камеру.
Смотреть на камеру изнутри гораздо интереснее, чем снаружи — работая следователем, Кузин часто заглядывал во внутреннюю. Рассмотрел своих новых соседей: двое в штатском, в возрасте, а третий — в форме, тоже, видно, из наших. Один из штатских показался смутно знакомым, вот только Кузин никак не мог вспомнить, где же он его видел?
Кивнул, прошел к свободной койке, сел. Нет, конечно, разберутся, видимо какая-то группа особо ретивых решила мести всех без разбору, бывает. Ему ли не знать. Правда, опять же из опыта, Никита понимал, что занять это может несколько дней, пока то, да се. А потом еще какой-нибудь ленивый придурок в отделе учета отложит заполнение нужного бланка на пару дней. А там скажется больным, а затем уйдет в отпуск — все может быть. И никого скорейшее освобождение невиновного сержанта госбезопасности так не
