Олег Курылев - Шестая книга судьбы
Элиания пронзил сладостный озноб: он ответил так самому Сулле.
— А потом?
— Он пал в битве с кимврами много лет назад.
— Я понял, о чем ты скорбишь, — сказал Сулла, выбирая из своей корзинки большой сочный персик. — Тебе жаль те времена, когда здесь бесчинствовал бородатый, выживший из ума старик. Тебя он не тронул. Почему?
— Марий не тронул тогда и некоторых из тех, кто стоит сейчас рядом с тобой, консул.
Элианий посмотрел на каменные лица ликторов, на их сверкающие секиры, на ухмылку молодого Красса. Он понимал, что жизнь ускользает из его рук, но отнюдь не был парализован страхом. Как обычно, к середине видения он уже осознавал себя профессором истории, хотя еще и не на все сто процентов.
Сулла надкусил персик. Сок потек у него по подбородку и стал капать на белую кожу нагрудника. Он смотрел на собеседника равнодушно и все же с некоторой заинтересованностью.
— И все-таки тебе жаль прошлого, которое я хочу уничтожить. Ты понимаешь — я говорю о недавнем прошлом.
— Не все и в недавнем прошлом заслуживает искоренения. — Элианий, впервые оказавшийся в центре всеобщего внимания, решил подыграть устроителям действия.
— Поясни.
— Твои легионы, консул, комплектуются и обучаются так, как в свое время установил Марий. Твои аквилиферы носят на древках серебряных орлов. Эти символы легиона также введены Гаем Марием. Прежде чем стать твоим врагом, он сделал много рационального, и, как умный человек, ты не отвергаешь его нововведения, даже если их автор тебе ненавистен.
Казалось, Сулле понравился ответ. Возможно, он давно не слыхал дерзких речей и теперь получал удовольствие.
— А что ты слыхал о пропавшей Сивиллиной книге?
— Только то, что она пропала, консул.
— Врешь! Ты наверняка слышал, что тот, к кому она случайно попадет, не должен разматывать свиток и читать текст. А если он все же подсмотрит несколько стихов, то обязан молчать о них до скончания своих дней. Книга Кумской сивиллы перестанет быть священной, если ее тайны откроются черни.
— Признаю, это я слышал.
— В другой раз не торопись отвечать. А какое наказание грозит тем, кто ослушается?
— В Риме теперь только одно наказание, консул, — смерть.
— А я думал, ты скажешь «общественное порицание сената».
Сулла показал на Элиания пальцем и захохотал. Тут же засмеялись остальные. Когда он смолк — все замолчали тоже.
— А почему ты не называешь меня диктатором или спасителем отечества? Или вот, как Хризогон, Солнцем Италии? Все консул да консул.
— Консул — по-прежнему высшая должность в республике, — спокойно ответил Элианий и, протянув внезапно руку, вытащил из корзинки своего собеседника какой-то фрукт. При этом Сулла проводил движение его руки растерянным взглядом, а по толпе прошелестел вздох удивления. — Диктатор — немного тяжеловесно для частной беседы, император — это скорее для твоих ветеранов. Во всех остальных твоих званиях, согласись, есть доля лести. Впрочем, — Элианий смачно чавкнул фруктом, которым оказалась сочная груша, — если хочешь, могу называть тебя «мой фюрер». Бьюсь об заклад, до этого не додумался бы и твой Хризогон.
«Интересно, как они будут меня убивать?» — подумал профессор и содрогнулся.
Сулла задумчиво доел персик, но продолжал молча обсасывать косточку. Каталина что-то зашептал ему на ухо. Элианий решил подбавить:
— Один народ, один рейх, один фюрер! Зиг хайль! — Он посмотрел в глаза Сулле. — Скоро ты поймешь, что ничего не добился, кроме ненависти, и сбежишь в деревню кропать мемуары, которые все равно потеряют. — Он перевел взгляд на Красса. — А тебе в глотку вольют расплавленного золота. Правда, еще не скоро. А тебе, Великий, — Элианий повернулся к Помпею, — египтяне должны были в будущем отрезать голову и преподнести её в подарок Юлию Цезарю, которого недавно по ошибке казнил ваш патрон. Ума не приложу, как теперь они станут выпутываться. Кстати, сейчас ты должен быть на Сицилии, а не ошиваться тут без дела.
— Ты что мелешь, ненормальный? Боги лишили тебя разума? — пытался выправить ситуацию Каталина.
— А ты вообще помалкивай, заговорщик. Настанет день, и сенат приговорит тебя за измену к смерти.
Сулла продолжал сосать косточку и пялиться на распоясавшегося патриция. Слюни текли у него по подбородку. Он явно не знал, что делать и как вести себя в сложившейся ситуации. Наконец он собрался с мыслями и нерешительно произнес:
— Я сгною тебя в Мамертинской тюрьме, где Марий стоил Югурту… кхе… кхе… кхе!
Произнося это, Сулла вдруг подавился косточкой и стал синеть. Глаза его выпучились, наливаясь кровью. Ближайшее окружение подхватило диктотора под руки и потащило прочь.
Мимо Элиания прошествовали двенадцать ликторов, эдиллы, префекты, сенаторы, легаты, рабы, трубачи, солдаты. Увидав стремена ведомых мимо лошадей, он обрадовался:
— Ага, стремена! Я так и знал, что вы проколетесь!
«Значит, все это действительно инсценировка», — подумал он про себя и окончательно успокоился.
В конце шествия он опять заметил странного человека, как попало завернутого во что-то отдаленно напоминавшее тогу. Проходя мимо, тот, ухмыляясь, посмотрел на Элиания и подмигнул. На ногах его были не то кеды, не то футбольные бутсы, а из-под одеяния высунулась сжатая в кулак рука с отогнутым вверх большим пальцем.
Замыкала шествие бездомная собака.
Читая на следующий день лекцию о дальнейших коллизиях вражды Цезаря и Помпея, профессор Вангер был часто рассеян. Перед его глазами вставали картины увиденного им в первом римском сне (как он сам стал называть свои видения), и, произнося, казалось бы, обыденную фразу вроде такой: «Цезарь приказал истребить всех защитников крепости…», он вдруг воочию представлял себе это истребление. «Как спокойно повествуем мы об убийствах людей, живших два тысячелетия назад! Для нас они и не люди уже, а историческая абстракция. Нам и в голову не приходит осудить великого полководца за неоправданную жестокость. Более того, нас завораживают его размах и решительность. Мы сами чуть ли не восклицаем: „О, божественное деяние!“ А ведь когда-то и к нашему бесчеловечному времени станут относиться точно так же И мы станем исторической абстракцией — не люди, а безликие миллионы статистов».
Книгу в тот день он не открывал.
XII
Gott strafe England![23]
Вечером одиннадцатого февраля лейтенант фон Тротта занял место рядом с наблюдателем в носовой части крейсера. Он протер бархоткой окуляры своего десятикратного бинокля с надписью на корпусе «Karl Zeiss Jena» и стал вглядываться в темное небо. Запад, куда им предстояло направиться, еще брезжил узкой красной полоской. Через несколько минут она должна была стать бледно-розовой, затем светло-серой и, наконец, полностью раствориться в сумеречном мраке наступавшей ночи.
Они выходили на суточные учения со стрельбой и маневрами. Адмирал Цилиакс отдал приказ «Шарнхорсту», «Гнейзенау» и «Принцу Ойгену» выйти в район между Сен-Назером и Ла-Паллисом с тем, чтобы уже на следующий день вернуться обратно.
Вот уже больше восьми месяцев их крейсер не был в море. Такое бездействие особенно губительно для команды. Она утрачивала былые навыки и постепенно теряла уверенность в себе. При этом не удалось избежать и потерь: прошлым летом, в ночь с первого на второе июля, во время одного из бесчисленных налетов британской авиации в «Принца» угодила-таки бомба. Они стояли тогда в сухом доке под маскировочной сетью. Погибло почти шестьдесят матросов и фрегатен-капитан Штоос. Клаус хорошо помнил похороны на военном кладбище. Несколько сотен человек из их экипажа построились большим квадратом. Внесли венки. Матросы склонили головы, а их командир Бринкман произнес проникновенную речь.
Вспомнив об этом печальном дне, Клаус непроизвольно восстановил в памяти последующие события. Через день ему сообщили о предстоящем отпуске, потом было его долгое ожидание, потом Париж, потом Берлин, Гамбург, Мюнхен…
Мюнхен! Улыбающееся лицо Эрны с вплетенными в волосы красными лентами. Как пламя по бикфордову шнуру, мысль пронеслась по воспоминаниям и взорвалась прекрасным образом его валькирии. Уже пятый месяц он лелеет его в своей душе, пытаясь восстановить каждую секунду, когда они были вместе.
Он не заметил, что уже давно стоит, опустив бинокль, отрешенный от всего окружающего. Внезапно завыли сирены воздушной тревоги. Клаус вздрогнул, взглянул на часы и прильнул к окулярам. Вместе с матросом-наблюдателем он закрутил головой, пытаясь угадать, откуда появятся самолеты. Тем временем на лагуну со всех сторон уже наползал белый туман. Он быстро поглощал всё, что ещё не растворилось в вечерних сумерках. Сотни береговых и плавучих дымогенераторов выбрасывали полые клубы, а ветер расправлял это спасительное покрывало над пирсами и заливом, тщательно разглаживая его складки. Когда подлетели первые эскадрильи вражеских бомбовозов, их экипажи, как всегда, увидели только непрозрачную белую пелену.
