Александр Авраменко - Смело мы в бой пойдем…
С этими мыслями я отворачиваюсь от марширующей колонны своих бывших соотечественников и спешу в городской комитет партии. Там меня ждёт отряд проверенных бойцов. Нам необходимо до моего отъезда проведать одного капиталиста. Нам доложили местные товарищи, что он тайно помогал фашистам, лечил их. Революционный трибунал вынес ему смертный приговор…
Тупоносый «Ситроен» несёт меня и пятнадцать бойцов в небольшую деревеньку под Бургосом. Нас уже ждёт местный коммунист Хуан Паблес. Сразу видно, что настоящий пролетарий из крестьян! Порванная от непосильного труда одежда. Заскорузлые грязные руки. Его дом грязен, видно, некогда даже навести порядок, так он занят работой на местных кулаков. Ничего, мы поможем ему навести справедливый порядок в деревне. За спиной я слышу короткое ругательство — один из бойцов поскользнулся на пустой бутылке, в изобилии валяющихся на полу, и чуть не упал. Через переводчика товарищ Паблес объясняет нам, что этот врач подлый гад. Скрытый фашист. Но всё это нам известно и без этого из его письма в горком… Наконец мы подходим к дому предателя. Она закрыта. На стук выходит пожилая сеньора. Товарищ Паблес объясняет, что это мать предателя. Тогда можно не церемониться, один из бойцов ударом приклада отшвыривает её от калитки. На крик старухи из дома выскакивает молодой мужчина и бросается к ней.
— Вот он, фашист! — пронзительный голос товарища Хуана покрывает всё вокруг. Тут же бойцы заламывают руки предателю и волокут его назад в дом. Мы располагаемся в гостиной. Скромно. Даже, пожалуй, бедновато. Я сажусь в кресло. Напротив меня на коленях поставили фашиста со скрученными за спиной руками.
— Обыщите дом на предмет оружия и подрывной литературы! — Командую я бойцам. Те рассыпаются по дому. Через некоторое время слышен женский вскрик. И задушено замолкает. Предатель пытается встать, но я сбиваю его обратно ударом ноги. Не унимается. Придётся дать ему понять. Кто теперь главный. Бью его по почкам. У меня отличные английские ботинки на тройной подошве со стальными вставками в носках. Слышу довольный смех бойцов, затем один из них спускается по лестнице и докладывает:
— Товарищ Штайн. Ничего не нашли. Хорошо спрятал, сволочь.
— А кто там кричал?
— Да вроде жена его. Сейчас ей бойцы текущий момент разъясняют.
— Понятно. Не слишком увлекайтесь разъяснением. У вас полчаса. Пока я с этим гадом разберусь. Как кто первый освободится, пусть разожжёт огонь в камине. Видно этот гад из закоренелых. Добровольно ничего не скажет…
Минут через десять, застёгивая на ходу брюки, спускается один из бойцов отряда, Леонид Рабинович. Мы помогли ему бежать с каторги, на которую он угодил по ложному доносу одного фашиста. Он торопливо разжигает камин, ставит калиться кочергу…
Этот гад ничего не сказал. Кричал, стонал. Но ни в чём не признался. Да, он врач. Его отец был крестьянином и скопил денег ему на учёбу. Лечил всех, кого ему приносили и приводили. Ходил по вызовам. Но он же врач, он давал клятву Гиппократа! Он не имеет права отказать в помощи никому! Поймите!.. Я не хочу понимать. Главное, что он помогал фашистам. Это — предательство. Пусть его отец был крестьянином, но он отрёкся от него, предал своё происхождение. Не зря трибунал заочно вынес ему смертный приговор… Пора кончать. Всё равно молчит. Мы быстро составляем протокол допроса. Подписываем его вместе с двумя бойцами. Остальные сгоняют народ на сельскую площадь. В угрюмом молчании толпы мы ведём предателя к месту казни. На площади уже сооружена импровизированная виселица. Честь казнить гада доверена товарищу Хуану Паблесу. Он, правда, подвержен дурным привычкам проклятого капиталистического прошлого, но справится. Товарищ Хуан делает глоток вина и отставив бутыль надевает мешок на голову фашиста. При этом правда, задевает выбитый глаз, болтающийся на какой-то жилке, и тот вскрикивает. Толпа начинает гудеть. Мне это не нравится. Я залезаю на грузовик и обращаюсь с короткой речью:
— Товарищи! Мы собрали вас здесь для того. Чтобы на ваших глазах привести приговор, вынесенный этому франкисту городским комитетом Коммунистической партии Испании. В вашей деревне оказался настоящий коммунист, товарищ Паблес, который не стал покрывать эту сволочь, помогавшую фашистам, лечившую их. За это товарищу Паблесу переходит в собственность всё имущество приговорённого. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит! Смерть фашистам!
Мои бойцы дружно рявкают в ответ:
— Они не пройдут! Но пассаран!
Грузовик взрыкивает мотором и отъезжает. Приговорённый повисает в петле. Некоторое время он извивается, затем затихает и вытягивается, журчит тоненькая струйка. Из толпы вываливается давешняя старуха и с диким криком обнимает обожженные до черноты ноги повешенного. Бойцы занимают места в кузове, с чувством исполненного долга мы едем в Бильбао, на доклад. Так мы казним каждого предателя в этой стране. Товарищам предстоит ещё много работы. Жаль, без меня. Завтра я уезжаю в Англию…
Обер-лейтенант Макс Шрамм. Германия.1937 год
Встретились мы с Севой в следующий раз уже на награждении, в Берлине. Причалили к берегу, специально подгадали, чтобы оба судна одновременно к берегу подошли, и тут началось такое… Ну, то, что в порту митинг стотысячный был, я молчу. Что вдоль всей дороги до самого Берлина через каждые сто метров факельщики из «Гитлерюгенда» стояли, я тоже промолчу. Но когда мы на перрон вывалились под звуки такой песни:
Дружба — Фройндшафт,Дружба — Фройндшафт,Навеки вместе, навеки вместе,Третий рейх и Россия, наш друг!
Опять дорожки ковровые на перроне раскатаны, вдоль всего перрона эсэсовцы в парадных мундирах, оркестр сводный на тысячу человек приветственный марш играет. Столько же барабанщиков в литавры бьют. На особой трибуне, которая вся флагами стран Союза обвешана, перед всей этой толпой целый хеересмюзикиспициент, весь разряженный как петух, жезлом своим здоровенным, с кисточками машет, дирижирует. Я чуть не оглох от грохота и рёва труб, хотя к шуму привычен. Провели нас под куполом, вывели на площадь перед вокзалом… Огромный плакат — Дуче, Фюрер, Верховный Правитель. Стоят они на фоне восходящего солнца. Только стали нас в машины усаживать, как словно из-под земли толпа юных медхен с цветами. Лезут напропалую, букеты в руки суют. И поцеловать норовят. Одна маленькая, а настырная — прорвалась к «Витязям», в Севу вцепилась и не оторвать. Гляжу: Господи правый — у моего боевого майора натурально, слезы на глазах… Я думал, расчувствовался наш майор, а у него, оказывается, аллергия. Но ничего, все поняли как полагается.
Везли нас в открытых «майбахах». Сверху дирижабль плывёт, под ним наши портреты здоровенные висят на тросах, с этого агрегата листовки раскидывают, с балконов цветы, соответственно, между окон гирлянды цветочные растянуты, флаги опять же висят. Вдоль всей трассы опять эсэсовцы при полном параде, сапогами сияют начищенными до блеска, между ними блондинки, из «Союза немецких девушек», и перед ними юнцы из «Гитлерюгенда», в шортах своих кожаных коричневых. Барабаны грохочут, литавры бухают, трубы воют. Хромой Йозеф расстарался на совесть… Постановка — обалденная. Привезли нас не куда нибудь, а на новенький берлинский стадион. Там все трибуны забиты до отказа, хроникёры бегают, сама Лени Рифеншталь руками как винт у моего самолёта машет, ими руководит. Гул на стадионом даже давит немного. Вижу, «Варягам» уже не по себе становиться, но держатся бодро, не роняют честь русского офицерства. Машины нас к здоровенной трибуне подвезли, прямо по полю. Адъютанты дверцы открыли. Вывалились мы наружу, построились — шум сразу затих, нам шепчут, мол поднимайтесь наверх. Пошагали мы… Тут сам фюрер вышел и… я обалдел — он Врангеля по русскому обычаю трижды расцеловал. Орден ему повесил и так с каждым русским офицером потом: трижды целует и только потом — орден. Следом генералы из свиты нижних чинов награждают. Только уж не целуют.
Потом за нас принялись. Фюрер вдоль нашего строя идет, руки пожимает, ордена раздает. Вот и до меня дошел и даже споткнулся от неожиданности. Адъютант ему мою награду подаёт, он взял, и меня спрашивает: геноссе Шрамм, ваш отец воевал в первую мировую войну? Ну, я ему в ответ, погиб мой фатер, под Гелувельтом, возле Ипра. Обнял он тут меня, у самого слёзы на глазах и шепчет мне: Дорогой мой Макс, отец твой моим другом был, мы с ним в одной части воевали, в одном взводе. И ему я обязан тем, что стою сейчас перед тобой. Меня он от пули заслонил, на себя мою смерть принял. Тут я вообще в осадок выпал, но виду не подал, знаю, что нельзя: нас ведь сейчас сотни хроникёров и репортёров отовсюду снимают… Ну, отдал я честь Фюреру и народу, что на трибунах толпится, а меня к микрофону толкают, мол, речь скажи. Подошёл я на деревянных ногах, во рту пересохло, всё плывёт перед глазами от волнения. Сглотнул я слюну кое-как и голосом хриплым только и сумел выдохнуть: Спасибо тебе, Рейх, за то, что ты дал мне! Слава нашему Фюреру, Адольфу Гитлеру! Слава тем, кто доблестно сражался в Испании! Слава России и её Вождю! И замолк. Вначале тишина… А потом ТАКИЕ овации раздались — никогда такого не слышал… затем остальные наши вожди стали речи толкать: Йозеф Геббельс, Бальдур фон Ширах, Герман Геринг (тот самый, что страдает от недоедания!) командующий люфтваффе и остальные. Часа четыре нас так мариновали. Уже темнеть начало, и тут самое интересное началось — речи закончились, барабанный грохот начался. А потом факельщики начали на стадион входить, сначала сотни, потом тысячи, потом уже десятки тысяч их стало. Вначале просто квадратами поотрядно стояли, а потом вдруг барабаны затихли. И одинокая труба сигнал дала — опять всё взревело. И вдруг стала в полной темноте гигантская свастика образовываться. А когда она по полю медленно вращаться стала, тут уж вообще — у меня даже слёзы на глазах выступили от волнения… а потом опять квадраты факельщиков, и снова тишина, зов трубы, и на этот раз русская молния в круге, тут уж смотрю, Всеволод руку в приветствии партийном выбросил и орёт что-то во всю глотку. И его видать проняло до костей! Величественно всё это было и монументально — я за свою жизнь ничего подобного даже представить не мог. Колоссально!.. Потом нас по разным машинам рассадили и повезли. Севу — в Берлинскую Оперу, там для русских товарищей специально оперу Вагнера поставили, а меня опять к фюреру, в его резиденцию под Берлином. Мы с ним чай пили. Вождь мне фотографию показал, где он с отцом моим и ещё одним другом снят. Фюрер справа, молодой совсем, усы как у Вильгельма, отец — в середине, а у ног собака их ротная, приблуда, они её Пуалю звали, смешная такая. Фюрер мне всё о той войне рассказывал, как они с моим отцом с Антантой дрались, долго вспоминал всякое. Самое интересное, что смотрю я на него и поверить не могу, что наш Вождь тоже воевал, в окопах сидел, под пулями ходил, газом травился — ну не вериться, и всё тут. Вдруг дверь в комнату открылась. Входит девушка молоденькая, блондиночка такая пухленькая, в платье национальном нашем, баварском, ну я, как воспитанный человек, тем более, офицер, со стула вскочил, а фюрер меня представляет, мол знакомься, Макс, это моя верная подруга и соратник в борьбе Ева Браун. Вот тогда я ему поверил… раньше то не укладывалось просто в голове, что Фюрер, оказывается, тоже человек… А в конце разговора он посмотрел так пристально на меня, и давай расспрашивать про Испанию. Что там было, как. Чья техника лучше, наша или англо-французская, чьи солдаты лучше. Я ему про зуавов рассказал, про то, что они с пленными вытворяли, много про что, слава Богу, Евы уже не было, да и надоело мне уже, если откровенно про цветочки и птички щебетать… Посмотрел тут фюрер на меня и спрашивает, а что же русские? Будут они с нами дружить, или предадут? Помолчал я немного, подумал, крепко подумал, и честно сказал что русские — это такой народ, который для друга настоящего последнюю рубашку с себя снимет и отдаст, но если предать их, то не успокоятся они, пока изменника своими руками не задушат. И что держаться нашего союза надо до самой смерти и любой ценой. Великое благо для Германии, что сейчас мы по одну сторону окопов, а не по разные, как в четырнадцатом году случилось… Задумался наш Адольф, тоже помолчал ещё немного, а потом спросил, чего бы я хотел? Лично для себя, в память об отце? Тут настал мой черёд в затылке чесать, ну чего я могу у него попросить? А он и говорит, что открою я тебе, Макс, один очень большой секрет. Мы с Александром Николаевичем Кутеповым месяц назад, пока вы там в Испании воевали, тайно встретились и очень многое решили для будущего наших стран. Решили мы создать Институт военной техники завтрашнего дня. Там все вместе работают, Люлько русский, наш фон Браун, Королёв, Фриц Шмидт. Ещё там Сикорский, Юрьев, Черемухин, Тиль, Вальтер, Никольский, словом, все ведущие конструкторы Союза. Строят они технику не то что завтрашнего, а послезавтрашнего дня — основанную на реактивном принципе. Ну и попутно ещё, что можно, разрабатывают… Я, как услышал это, сразу загорелся, а можно ли мне туда, спрашиваю? Фюрер только головой кивнул в знак согласия, а потом опять спрашивает, не страшно ли мне в Россию ехать? Институт ведь в Сибири находится? А я прикинул, что если в России такие люди, как Всеволод Львович живут и у власти стоят, то чего же мне бояться? Так я, друзья мои, в Россию и попал, на целых три года, до самого сорокового почти. Пока мы, наконец, пуалю на место не поставили и не заплатили им сполна за Версаль и за уход из Испании. Через неделю после нашего вечернего чаепития я уже в транспортном «Сикорском» Уральский хребет пересекал, летел в город Георгиевск-на-Амуре, где наш Хейнкель авиазавод построил, это официально. А оттуда меня пересадили в «Дорнье-Валь» и привезли неведомо куда, в безымянный городок в глухой Сибири, где Институт наш находился. В эпробугкоммандо 01. В испытатели… Ну, это уже после всего было, а сейчас нас в Италию повезли…
