Р. Скотт Бэккер - Воин Доброй Удачи
Но вся ее сущность кричала, словно она пыталась вернуться в свой сон.
Ложь. Вот чем они занимаются, шпионы. Они заражают неуверенностью; сеют страх и замешательство.
– Они соблазняют, – как-то сказала ей мать. – Они играют на твоих страхах, твоей уязвимости, и пользуются ими, чтобы превратить тебя в свое оружие.
Но что, если…
Совокупление. Это было привычкой… Пустота выросла внутри нее, там, где должны зарождаться человеческие чувства. Мужчины неизменно хотели ее, и Мимара всегда презирала их за это. Порой, когда ей нужны были какие-то вещи или она просто хотела почувствовать себя мертвой, ее тело отвечало на их желание, и она впускала их в себя. Держала в объятиях, пока те потели и дрожали над ней, терпела их, как тяжелую ношу. И почти никогда не думала об этом после, просто продолжала бежать в быстром потоке собственной жизни.
Пока она жила на Андиаминских Высотах, ее осаждали бесчисленные поклонники, невыносимый парад фатов и вдовцов, порой жестоких, а порой жалких, но всех без исключения жадных до имперской власти. Ее отказы спровоцировали даже серию формальных протестов. Один из отвергнутых, Отец Дома Израти, даже представил иск Судьям, потребовав выдать Мимару за него замуж насильно в качестве наказания за злословие. Мать расправилась с этим глупцом.
Но Мимару тем не менее склоняли к близости. И несмотря на годы, проведенные с маской блудницы на лице, несмотря на давно сбитый менструальный цикл, беременность не была исключена. Сильное семя атаковало ее лоно…
Ее мать тому доказательством.
Трое, сказала она себе. Было лишь три случая, три причины, что проклятое существо смогло сказать правду. Один – милый раб, почти мальчик, который помогал ей с книгами расчетов до бегства. Как это ни абсурдно, но она владеет имениями по всему Трехморью, как каждый член императорской семьи. Вторым был Имхаилас, тщеславный капитан эотийской гвардии, который помог ей сбежать, вкусив в обмен от ее персика.
Ну и третий – Акхеймион, который истосковался по матери, которую она так напоминала. Она уступила ему, и они совершили «первую ошибку вместе», по выражению Друза, в обмен на колдовское искусство, которого она больше не желала знать.
Трое, сказала Мимара себе, хотя на самом деле есть только один вариант.
Она сосредотачивается на шпионе и его откровении, противопоставляя его словам арену собственной души.
«Я чувствую запах плода в тебе…»
Она беззвучно опровергает его. «Лжец! – бранится про себя. – Мерзкий обманщик!» Но у нее самой непростая натура, вечно усложняющая простоту нежеланными домыслами. И ей слышится голос колдуна, который дополняет…
«Око Судии – это око Нерожденного…»
Старается объяснить, откуда непрошеный ужас такого видения:
«Око, которое взирает с точки зрения Бога».
Вновь и вновь голоса колдуна и шпиона перебивают друг друга, пока не сливаются в один.
«Убей Капитана, и все будет спасено».
Нет, говорит Мимара себе. Нет. Нет. Нет. Бордель научил ее притворяться до такой степени, что очевидные факты меркнут в забвении, если пылко их отрицать.
Так она и сделает.
Да. Да. Да.
Несколько дней Сома не появлялся. Мимара убеждала себя, что можно расслабиться, но, оставаясь наедине с собой, бродила в темноте, вглядываясь в сухие ветви и прислушиваясь к скрипу и треску.
Однажды ночью она нашла маленький прудик, залитый волшебным лунным светом. Присев на берегу, стала смотреть на луну, висящую будто в конце туннеля из деревьев. Мимара глядела на ее лик, обрамленный колышущимися листьями, и на душе было неспокойно. В последний раз свое собственное лицо она видела при встрече со шпионом. Ей захотелось прихорошиться, как встарь, почистить перышки, принарядиться, но все это, вся жизнь до этого их Великого Похода, показалась ужасно глупой.
И вот, в промежутке между вдохами, открылось Око Судии.
Некоторое время она сидела в оцепенении, после чего расплакалась от своего вида.
Волосы ее были коротко обрезаны, как у кающейся грешницы. Одежда нормальная, но пахла, как чужая. Живот низко опустился, обремененный ребенком…
А вокруг головы серебристое яркое сияние, прямо как священный серебряный венец. Окружающая вода темнела в его сиянии.
Она сотрясалась от беззвучных рыданий, уронив голову на колени в острой тоске…
Ибо Мимара увидела, что она хороша, – и не могла этого вынести.
Старый колдун принялся донимать ее расспросами, когда она вернулась. Его встревожили опухшие глаза Мимары. Но она отстранилась, как делала всегда, когда смятение нарушало ясность мысли. Взгляд колдуна был исполнен замешательства, и она знала, что старик очень дорожит той близостью, которая сложилась между ними, и он на самом деле стал воспринимать Мимару, как родную дочь…
Но этого не может быть, потому что отцы не возлегают со своими дочерьми.
Потому она и отталкивает его, даже позволив свернуться рядом.
Для охраны.
Прошли недели. Недели переходов в сумраке со щепотками кирри. Недели сражений с кланами шранков.
Недели, исполненные пристального слежения за линией своего живота.
Наконец Космь кончилась, и выход из нее напоминал восхождение, первый шаг по земле, открытой солнцу. Шкуродеры растянулись в линию на гребне невысокого холма. Их осталось всего тринадцать вместе с Ущербами, кожа и одежда их почернели от сна на покрытой мхом земле, пластины и кольца доспехов заржавели от дождя, покорежились в битвах со шранками. Шкуродеры остались невредимы, но из Ущербов уцелели всего трое: тидонийский тан Харм, который сохранил крепость как никто; гражданин из галеотов Колл, тело которого, казалось, было иссушено сильной волей; и помешанный конриянин Хиликас, или Насмешник, как его прозвал Капитан, который словно подпитывался от своего безумия.
Земля у них под ногами раскинулась широкими склонами, покрытыми камнями и гравием. Редкие деревца льнули к подножию холма, отделенные зарослями крапивы и сумаха, разноцветной путаницей стеблей, которая внезапно прерывалась сине-зелеными полосами камыша, протянувшимися на многие мили в мглистую даль, перерезанную многочисленными протоками. Соляные болота. Церишское море на севере лежало, как совершенно ровное блюдо из темного металла, и солнце серебрило его далекие волны.
Светло-зеленая рябь морщила поверхность болот – это ветер проносился, как призрак, по зарослям тростника. И вот их взорам явился остов некогда могучих стен, рама ворот и поля, усеянные руинами. Мимара с молчаливым изумлением смотрела кругом, и взгляд ее задержался на тени облака, беззвучно наливавшегося серым и синим вдали.
– Смотри! – воскликнул Акхеймион подле Мимары. – Древний Кельмеол. Колыбель Сынов Меорна. Древняя столица этих пустошей до Первого Апокалипсиса.
Мимара посмотрела на него, неосознанно поглаживая рукой живот.
Твой отец.
Она крепко прикусила губу, подавляя тошноту.
Акхеймиону с трудом верилось в собственную удачу.
До того как он увидел Кельмеол, он просто не понимал, насколько сам не верил в свою миссию. Еще со времен Марроу некий мятежный дух в нем сомневался, что ему удастся продержаться так долго. И казалось просто чудом, что люди вынесли такие испытания при отсутствии веры. Стоило сложить легенды и песни о силе сомневающейся воли.
Не найдя тропинки, люди пошли вброд через трясину, окруженные тучами москитов и кусачих мух. Некоторые буквально вскрикнули с облегчением, когда наконец выкарабкались на твердую землю. На Сарле просто живого места не было.
Перед ними лежал Кельмеол, холмистая местность с курганами, где травы выросли такими высокими, что он казался полем в Массентии. Невдалеке сохранились величественные руины башен и храмов. Акхеймиону и раньше приходилось бродить среди развалин древних городов, но не настолько обширных или старых. Сесватха явился в Кельмеол в 2150 году, после падения великих норсирайских народов. И хотя видения об этих событиях насчитывали две тысячи лет, Акхеймион не мог спокойно думать о том, что Кельмеол пал при его жизни, что он был свидетелем его разрушения. Не хотелось верить.
Вот здесь стояли две величественные статуи Аульянау, провожавшие взглядом процессии, выходящие из гавани и отправлявшиеся в путь по бирюзовому морю. Позже он нашел голову одной из них среди высокой травы, наполовину погребенную в земле, но все же выше человеческого роста. Гавань вся заросла камышом, ее очертания пропали под натиском земли и времени.
А вон там стояла Внешняя стена, окружавшая город. В некоторых местах от некогда прославленных укреплений сохранились лишь уступы, но другие участки остались удивительно нетронутыми, только не хватало бронзовых отполированных шпилей, некогда украшавших ее верх.
А там, сквозь строения Главы, прибрежного района, где всегда держали мечи наготове и подставляли грудь под удар, виднелись массивные очертания Мавзолея Науска. Остатки его стен возвышались, как бивни, проглядывая сквозь развалины фасада из черного камня, испещренного белыми и зелеными наростами лишайника. Внешняя стена была полностью поглощена зеленью.
