Дмитрий Бондарь - Стычки локального значения.
— Может быть, стоит вернуться домой? — спросил Том.
— Думаю, там такая же засада, — я вертел головой по сторонам, как заправский летчик-истребитель. — Нужно было к черному ходу ехать.
— Пит, сворачивай в переулок! Там развернешься и подъедем к зданию с тыла, — моментально сориентировался Том.
Но было поздно, едва Пит включил поворотник — нашу попытку избежать общения заметили и вся орава журналистов — теперь совсем стала заметна их цеховая принадлежность: камеры, микрофоны, магнитофоны на перевязях — бросилась наперегонки к машине.
— Стой, Пит, не будем играть с этой братией. Езжай прямо. Себе дороже. Понапишут потом всякого.
— Пит, подъедешь как можно ближе ко входу, так чтобы в два шага переступить в холл, — проинструктировал водителя Том. И сразу зачастил в телефон: — Сэмми, собери дежурную смену. Все к выходу. Ситуация десять-девяносто один. Мы подъезжаем, разберись с журналистами. И помни о Камлет Уэй, в толпе могут быть чужие. Только без крови.
И сразу мне:
— Мистер Майнце, не выходите из машины, пока люди Сэма не установят порядок. Пит, закрой все двери на замки! Мистер Майнце, меняемся местами!
Он ловко переместился на мое место, а мне пришлось протискиваться на его сиденье. В свое время Луиджи и подбирал Тома с таким намереньем, чтобы при случае он мог подменить меня в подобной ситуации — имелось некоторое внешнее сходство, хотя и был англичанин на двадцать фунтов тяжелее и на пару дюймов выше. Но такая же лысина, тот же цвет глаз, волос — издалека можно было принять за меня.
— Мистер Майнце, сэр, когда люди Сэмми расчистят путь, выходите и открывайте мне дверь. Я — вы, а вы — просто охранник. Если увидите угрозу — просто падаете на землю. Вот, держите, — в руках Тома показалась какая-то волосатая полоска, — это накладные усы, приклейте их! И не снимайте шляпу. Стекла пуленепробиваемые, ничего не бойтесь!
— Прекрасно, Том, я все понял. Не волнуйся. Справлюсь.
— Если они примут меня за вас в первую секунду, потом просто никто не станет разбираться в том, кто я такой на самом деле. Побольше уверенности, сэр.
Мне показалось, что он говорил эти слова прежде всего себе.
Машина мягко остановилась. Я сидел в салоне, как рыба в аквариуме. И, хотя был он прилично затемнен, многочисленные рожи — усатые, бородатые, милые мордашки с кудряшками и начесами бросились разглядывать Тома словно какую-то морскую диковину.
Мой телохранитель скорчил недовольную гримасу — словно изрядно опостылели ему репортерские расспросы, скривил лицо как от зубной боли и стал совсем похож на меня! Я даже не ожидал такого превращения. Видимо, у них с Лу давно были отработаны подобные ситуации.
Спустя минуту место у дверей стало светлеть — микрофоны и камеры подались в стороны, парни Сэма расчистили пятачок у дверей, я проворно выскочил из машины и открыл дверь перед Томом.
— Мистер Майнце! — заорал самый нетерпеливый жерналист. — Мистер Майнце, это правда, что вы собираетесь стать королем?
— Претендуете на подданство? — Том обаятельно осклабился. — Запишитесь к моему секретарю.
— Ответьте, мистер Майнце, как велико ваше состояние? — высокий женский голос перекричал жужжащую толпу.
— Давно не пересчитывал, мэм! — расплылся в добродушной улыбке Том. — Если вы согласитесь мне помочь в этом сегодня вечером…
Послышались понятливо-скабрезные смешки.
— На чем вы его сколотили? — еще какой-то очень любопытный торопыга.
— Я ничего еще не сколотил, я только работаю над этим, — Том старался быть честным.
Взрыв хохота и понятливые смешки как эхо.
— Мистер Майнце, когда нам ожидать вашей интронизации в Андорре?
— Коронации, мой друг, всего лишь коронации, — добродушно отмахнулся Том. — Я не претендую на духовную власть. Мне далеко до тэнно и Папы Римского.
Я во все глаза оглядывался вокруг, боясь увидеть направленный на себя пистолет или нож. Говорят, какого-то болгарского журналиста убили зонтиком или тростью с ядовитым жалом — мне совсем этого не хотелось. Было страшно. Очень. По позвоночнику потекло что-то холодное, лицо стало бледнеть, и в коленках появилась неприятная слабость. Меня не толкали в спину — охрана из офиса заключила нас с Томом в плотное кольцо, но все равно казалось, что ко мне прикасается холодными, липкими ладонями каждый из этих странных людей.
Постепенно мы оказались у самого лифта и здесь ребята Сэма смогли отгородить своими телами нас с Томом от распоясавшейся банды шелкоперов.
— Господа! — напоследок, уже стоя в лифте, громко сказал Том. — В ближайшее время я постараюсь дать развернутую пресс-конференцию, на которой подробно изложу свои планы и постараюсь ответить на все интересующие общественность вопросы. А сейчас простите, мне нужно работать!
Двери лифта закрылись и мы с Томом остались вдвоем.
— У-фф, — он вытер рукавом пот со лба. — Тяжело быть очень богатым. Будто на Уимблдоне сотню сетов отыграл.
— Спасибо, Том, — не знаю, нуждался ли он в моей благодарности. — Спасибо.
Пресс-конференцию назначили через три дня.
А за это время мне нужно было дать своим делам новый толчок.
Ведь скопилось много всего: хозяйство Рича требовало постоянного участия, пора было вторгаться в Китай, Квон, Мильке, Андорра, итальянские банки, немецкие, европейская энергетика, телекоммуникации (если прав Серый, то в Женеве, в CERN, вот-вот должен был родиться проект «Всемирная паутина», на который он возлагал огромные надежды) — я уже давно оставил попытки объять все, довольствуясь только редкими наскоками на ту или иную область деятельности. Контроль все ощутимее выскальзывал из рук. Деньги шли полноводной рекой, но вот каким-то образом управлять ее течением становилось невозможно. В смысле — вникнуть, подправить, оптимизировать. Понятно, что в руководстве каждой или почти каждой компании сидели люди, которым пальцы в рот складывать не стоит, но у меня-то был могучий бонус, использовать который по мере роста активов становилось все труднее и труднее. Не помогали ни секретари, ни органайзеры, которых скопилось уже штук пять: «самые важные дела», «срочнейшие дела», «личные безотлагательные дела», «пожар!!!» и так далее. Занявшись любым из имеющихся проектов, я мог бы, наверное, здорово его улучшить, но их было слишком много и все вместе они теперь сами управляли моей жизнью, превращая ее в какие-то слобосознаваемые метания из стороны в сторону.
Мне катастрофически не хватало времени — оно расползалось как тришкин кафтан, и я никуда не успевал. Вернее, не мог ухватиться за что-то одно, опасаясь упустить другое, более важное. Скакал по вершкам, не вникая в глубинные процессы, неосмотрительно доверяясь кому попало. Ведь наши цели не ограничивались, как у любого нормального капиталиста, зарабатыванием денег и благотворительностью — для рекламы и для самоуспокоения. Наши задачи стояли гораздо шире. Но всего стало так много, что требовался какой-то уникальный, исключительный инструмент, превосходящий эффективностью все, что было создано человечеством прежде. Выстраивая структуру капитала и власти параллельную по сути имеющейся в России, мы не располагали ресурсами для создания полноценного Совмина, Политбюро, и прочего-прочего-прочего.
Бюджет Советского Союза — всего СССР — на 1988 год составил что-то около 350 миллиардов рублей. Порядком обесценившихся, получивших презрительное прозвище «деревянных», в принципе мне непонятное. На любой купюре Госбанка образца 1961 года от червонца и выше было написано «Банковские билеты обеспечиваются золотом, драгметаллами и другими активами государственного банка»; казначейские билеты — до пяти рублей «обеспечивались всем достоянием Союза СССР». Понятно, что в большей степени это декларация и вряд ли какому-нибудь Чаушеску отсыпали бы золотого песка, предъяви он к оплате сотню миллионов таких рублей по установленному еще в 1960-м году курсу — рубль за грамм. Однако основная резервная валюта — доллар не была обеспечена ничем даже на уровне деклараций! Так кто из них — «деревянный»? В 1971 году Голль отвез в Нью-Йорк доллары по курсу что-то около 35$ за тройскую унцию — чуть ниже курса рубля в то же время. Примерно 1,3 доллара за грамм. Но с тех пор прошло достаточно времени, чтобы золото стоило и больше 20 долларов за грамм (стараниями, в том числе и дорогого Юрия Юрьевича) в конце семидесятых и успело опуститься к нынешним шестнадцати долларам.
На долларе не написано ничего. Но «деревянный» все-таки рубль. Вот и пойми после этого тонкую ранимую душу советского мещанина, желающего иметь вожделенные доллары, не обеспеченные ничем, кроме нескольких международных соглашений, и презрительно называющего свою, обеспеченную золотом валюту — «деревянными».
Но я не о том. Я о том, что мы с Серым вместе контролировали капитал уже давно превзошедший размерами всю доходную часть бюджета СССР. Но аппарата управления — даже отдаленно сравнимого — у нас еще не появилось. И мне такая ситуация казалась очень похожей на обычный тупик, из которого не было выхода. Если Фролов и видел перспективу, то делиться ею со мной пока не спешил.
