Физрук-10: назад в СССР - Валерий Александрович Гуров
У майора Ефремова тоже была секретарша, которая сидела в приемной. Будучи вольняшкой, она не брезговала моим мужским вниманием, тем более, что и звали-то ее Лидой, как мою первую незабвенную жену. И обычно, входя в приемную Ефремова, я успевал шлепнуть Лидочку пониже спины, чтобы не забывала. На этот раз приемная была тиха и пустынна. Тускло блестели в свете неяркого весеннего дня стеклянные дверцы книжных шкафов. Злорадно щерился черно-белыми клавишами допотопный ундервуд. Лидочка, видимо, уже ускакала, и расспросить осторожненько о настроении начальства было не у кого. Потоптавшись в нерешительности, и еще раз мысленно перебрав последние свои грехи, я потянул на себя высокую начальственную дверь.
— Вызывали, гражданин майор?
Высокий, сутулый человек у окна не обернулся, но я все равно узнал его. Это был не Анатолий Михайлович Ефремов, старший оперуполномоченный «НИИ-300», в котором я на тот момент отсиживал уже четвертый год, стараясь не столько принести пользу советской науке, сколько не навредить советскому же народу — это был Кукольник. Мне не нужно было видеть его лица, я и так знал, что оно напоминает пресловутую эрмитажную погребальную маску. Ефремов по гэбэшным меркам был либералом, дозволял зэкам обращаться к нему по имени и отчеству, а вот Кукольнику следовало отрекомендоваться по форме.
— Заключенный Третьяковский, статья пятьдесят восьмая пункт семь, по вашему приказанию прибыл, гражданин майор!
— Уже — подполковник, — поправил меня Кукольник, который был в штатском. — Давненько мы с вами не виделись.
— Прошу прощения, гражданин подполковник! — рявкнул я, оставаясь в дверях.
— Ладно, без чинов — откликнулся тот. — Да вы заходите, Третьяковский, не стойте столбом, разговор у нас будет серьезным.
Ответа от меня не требовалось, и притворив дверь, я вышел на середину кабинета и замер, вытянув руки по швам.
— Садитесь! — приказал чекист.
Я сел в самое дальнее от окна кресло. Глубокое, кожаное, располагающее к разговору по душам, которые так любят вести со стукачами граждане в штатском. А в том, что Кукольнику понадобились неофициальные сведения о работе нашего «НИИ-300», я не сомневался.
— Так-то лучше, — проговорил подполковник, не отходя от окна и не поворачиваясь к мне своим потусторонним лицом.
Я вдруг ощутил острое желание его ударить. Запустить в этот тускло блестящий, будто лакированный затылок тяжелым графином с водой, что стоял на столе всего в двух шагах, но само собой я не шелохнулся. Не так уж велики были мои заслуги перед проектом, чтобы мне могли простить нападение на подполковника МГБ. Тут уж точно вышла бы мне вышка. Поэтому я сидел и молчал. Заключенному не полагалось задавать вопросы. Он мог только отвечать. От нечего делать, я тоже стал посматривать в окно. Я видел старую ветлу, с которой срывались нашлепки мокрого снега и нахохлившуюся ворону, что сидела на ветке. Начался март, но до настоящего весеннего тепла было еще далеко. Кукольник молчал и от этого мне становилось все тревожнее.
— Как идут дела в институте? — наконец спросил он.
— За весь институт я ответить не могу, — осторожно начал я. — А моя группа занимается плановыми расчетами.
— Ой ли, Третьяковский. Думаешь, я не знаю, что Переведенский сделал тебя своим негласным замом? Вечно вы, жиды, хитрите, выкручиваетесь, за дураков нас, русских, держите…
— Вы же знаете, гражданин подполковник, что я русский дворянин.
— Смелый, гляжу, стал… Думаешь, теперь можно?
— Никак нет, гражданин подполковник!
— Ладно, не журись. Времена, конечно, меняются… Возникают новые обстоятельства… Появляются новые неотложные дела…
Я никак не мог сообразить, куда он клонит? И что значит — теперь можно? Что стряслось? Читать газеты и слушать радио нам не полагалось. Конечно, новости с воли до нас доходили, но как правило, с большим опозданием. Единственное, что я пока понял, Кукольника не слишком интересуют сейчас институтские дела. Его явно что-то мучает, но выложить это перед зэком он считает ниже своего гэбэшного достоинства.
— Ну чего молчишь? — пробурчал он.
— Я жду, когда вы уточните, что именно в работе института интересует вас, гражданин подполковник?
— Я же сказал — без чинов! — рявкнул тот.
Он наконец отлип от подоконника и, потоптавшись, словно, в нерешительности, сел в кресло рядом со мною. Теперь его мерзкая личина, с узкими, словно нарисованными бровями, черными дырчатыми глазами под ними и узкогубым синим ртом, белела в полуметре от моего, отчего еще больше напоминала погребальную маску.
— Хочешь сказать, что тебе ничего неизвестно? — еле слышным шепотом спросил Кукольник.
— Что именно? — также шепотом спросил я.
— Хозяин умер…
Я хотел было подняться, но меня словно пригвоздили к креслу. Сказать, что меня ошеломила эта новость, значит, ничего не сказать. Умер Сталин. Сейчас, столько лет спустя, трудно, наверное, понять, что для нас значил кремлевский горец. И для тех, кто его обожал и для тех, кто ненавидел. Во всяком случае для меня, тогдашнего зэка, появился лучик надежды. Может, амнистию объявят или срок скостят. И то и другое неплохо. К тому же меня больше в тот момент интересовало, с чего вдруг чекист поделился со мною этим ошеломляющим известием? Очередная проверка на вшивость? И как я должен отреагировать? Пустить слезу? Как говорил один из столь нелюбимых гражданином начальником евреев — не дождетесь!
— Вот ведь, на первый взгляд, был ничем не примечательный человек, — пустился вдруг в рассуждения Кукольник. — Жил у себя в Гори и горя не знал… — подполковник хохотнул собственному каламбуру. — А позвала Революция, и стал он вождем, как минимум, половины мира… Значит — возможно?..
До этого момента я слушал гражданина начальника довольно рассеянно, а в этот миг напряг слух. Мне показалось, что Кукольник сейчас скажет, наконец, зачем я ему понадобился на самом деле, но тот вдруг заткнулся. Испугался, что в присутствии вшивого зэка позволил себе сболтнуть лишнее? Тогда плохи мои дела. Карцер — это лучшее, что меня ожидает. Вытащит ТТ и пристрелит,
