Распутин наш (СИ) - Васильев Сергей Александрович

– Потом расскажете, – обрывает Булгакова Распутин, и повелительно обращается к остальным казакам, – пленных связать и в подвал мызы. Четверо – снять дверь и ко мне! Выполнять!

Станичники живо упаковали немцев в одну длинную связку и зашагали в сторону мызы, волоча с собой бесчувственную тушку лейтенанта.

– Тихо, аккуратно… – командовал Распутин носильщикам, – без всяких рывков. Приподняли, подсунули дверь, понесли…

Казаки крякнули, отрывая ношу от земли. Дверь оказалась тяжелее, чем вес щуплого аптекаря.

Булгаков, неестественно выгнув руку, чуть не выпустил из пальцев кровоточащую плоть.

– Обопритесь на меня и на деревяшку, – предупредительно подставил плечо Распутин, – не разжимайте пальцы. Всем ступать в ногу! И-и-и раз!.. Так что вы хотели рассказать, коллега? Каким образом Вы оказались здесь, на Северном фронте? Из-за этого студента?

– Понимаете, Георгий Ефимович, – Булгаков успокоился и говорил своим обычным голосом, не переставая контролировать положение руки, – только не смейтесь… Дело в том, что я получил письмо несколько необычным образом – во сне. Всё было настолько явственно и ярко, что не могу отделаться от ощущения полной реальности произошедшего… Совершенно безграмотным языком там было написано, что единственный сын киевского аптекаря, отправляющийся на Северный фронт, умрет страшной смертью на моих глазах, и я буду всю оставшуюся жизнь мучиться этими воспоминаниями…

Импровизированные носилки внесли в операционную и взгромоздили прямо на стол. Распутин торопливо вымыл руки, натянул перчатки, вынул инструменты из кюветы с карболкой, разложил их, взял за руку раненого, сжал её и наклонился над лицом, глядя не отрываясь и не мигая.

– Слушай меня, сынок. Тебе сейчас больно и страшно. Это нормально. Это правильная реакция твоего молодого организма на вторжение. А теперь я сжимаю твою руку. Смотри мне прямо в глаза. Не закрывай их. Ты сейчас почувствуешь, как твоя рука начнёт неметь. Это я забираю твою боль. Ты чувствуешь, как лёгкое покалывание бежит от пальцев к плечу. Это к тебе возвращается жизнь, а вместе с ней – спокойствие и уверенность. Ты очень устал, пока воевал. Пора отдохнуть. Смотри мне в глаза. Слушай только мой голос. На счёт три ты заснёшь и будешь спать спокойно и безмятежно, пока я тебя не разбужу. Раз. В твоих ушах появлется приятный шум волн и шелест деревьев. Два. Тело становится ватным и податливым, веки наливаются свинцом. Три!

Булгаков стоял рядом с самодельным операционным столом и во все глаза смотрел, как выравнивается дыхание раненого, разглаживается страдальчески наморщенный лоб, а рот, искривлённый подавленным стоном, растягивается в подобие улыбки. На задворках его изумлённого сознания эхом звучал голос доктора.

– Аккуратно, я сейчас промою… так… зажим… Теперь можете спокойно дезинфицировать руки и приступим. Будете мне ассистировать?…

Булгаков молча кивнул и послушно направился к фельдшеру, ожидавшему с кувшином, тазиком и мылом.

– Михаил Афанасьевич! – подал голос Распутин, переварив услышанное, – неграмотное письмо, это слова без “еров” и “ятей”?

– Да, а как вы узнали?

– Просто угадал… А этот юноша должен погибнуть от рубленой сабельной раны?

– В том-то и дело, что нет, – Булгаков натягивал стерильные перчатки. – В предсказании его смерть была описана так ярко, что я всё это представил в деталях, словно воспоминание… Как этого человека в разорванном черном пальто, с лицом синим и чёрным в потеках крови, волокли по снегу два хлопца, а третий – другие звали его пан куренный – бежал рядом и бил аптекаря шомполом по спине. Голова моталась при каждом ударе, но окровавленный уже не вскрикивал, а только странно ухал. Тяжело и хлёстко впивался шомпол в разодранное в клочья пальто, и каждому удару отвечало сиплое “ ух… а…”. “А-а, жидовская морда! – исступлённо кричал пан куренный. – К штабелю его на расстрел! Я тебе покажу, як по темным углам ховаться! Я т-тебе покажу! Що ты робив за штабелем? Що?!” Но окровавленный не отвечал. Тогда пан куренный забежал спереди, и хлопцы отскочили, чтоб самим увернуться от взлетевшей блестящей трости. Пан куренный не рассчитал удара и молниеносно опустил шомпол на голову. Что-то кракнуло, черный окровавленный не ответил уже: «Ух…» Как-то странно подвернув руку и мотнув головой, с колен рухнул на бок и, широко отмахнув другой рукой, откинул ее, словно хотел побольше захватить для себя истоптанной, унавоженной белой земли. Еще отчетливо я видел, как крючковато согнулись пальцы и загребли снег. Потом в темной луже несколько раз дернул нижней челюстью лежащий, как будто давился, и разом стих.[44] Проснувшись утром, я решил, что должен обязательно проверить эти видения. И они полностью подтвердились! Яшу действительно посылали в 12-ю армию. Я подал рапорт, который был удовлетворён и вот уже почти месяц присматриваю за ним…

– Стало быть, сегодня этот юноша умереть не должен, – резюмировал Распутин. – Всё так и задумано. Может быть, он и есть тот, кого мы обязаны спасти… Включайтесь в работу, коллега. Моем, шьём…

Когда операция, казавшаяся бесконечной, закончилась, и оба хирурга, привалившись к теплой печке, шумно потягивали горячий чай из жестяных солдатских кружек, Солнце, так и не показавшись над корабельными соснами, уже катилось к закату.

– Вы меня сегодня поразили несколько раз подряд, Георгий Ефимович, где и у кого вы научились организации врачебного дела на таком уровне?

– Вся разница в базовой подготовке, – устало ответил Распутин, прикрыв глаза. Выплеснувшийся адреналин перестал будоражить его кровь. Концентрация и сосредоточенность уступили место расслабленности, заторможенности и опустошённости. Сознание плыло в странной полудрёме, когда происходящие события еле воспринимаются и фиксируются, и трудно просчитывать собственную реакцию на них, грамотно подбирая слова. – Военных медиков учат не так, как гражданских. Ранения, полученные на поле боя, носят совершенно особый характер. Условия работы хирурга во время войны кардинальным образом отличаются от обычной работы в мирное время. На войне ресурсы ограничены, и хирурги, решая, как вести операцию, должны уметь импровизировать на ходу, идти на риск. А ещё военно-полевая хирургия – это медицина массовых людских потерь, где всегда имеется категория пациентов, которых оставляют достойно умереть, о чём не может быть и речи в повседневной гражданской практике. Партикулярные врачи просто не готовы к такому подходу. Всё их естество противится политике невмешательства в угасание пока ещё живого человека, необходимости оказания помощи одному ради спасения другого…

– Это я уже понял, когда был на Юго-Западном фронте. Важность особой подготовки военных врачей признавали практически все, работавшие в госпиталях и лазаретах. Рад, что хотя бы где-то это понимают и ведут себя соответственно. А шов, которым вы шили артерию, оттуда же? Я такой техники не встречал, хотя проштудировал все методички Карреля.[45] Это какая-то новая английская или немецкая методика?

– Нет, совсем нет, – еле ворочая языком, пробубнил Распутин, – техника наша, отечественная. Узловой непрерывный циркулярный сосудистый шов Александра Андриановича Полянцева…

– Странно. А я почему-то о нём ничего не слышал. Когда появилась эта методика? До войны или…

– После… В самом конце 1945-го… – произнёс Распутин и моментально очнулся…

– Простите, когда?

– Михаил Афанасьевич, – Григорий сделал вид, что не расслышал вопроса, – у меня к вам просьба. Я не могу тут сидеть бесконечно. Есть специальное и очень важное задание. Для его выполнения сейчас самое удобное время. Одним словом, я должен уйти. Но и раненых оставить мне не на кого…

– Даже не продолжайте, Георгий Ефимович! – понимающе кивнул Булгаков, – смело можете рассчитывать на меня. Только обещайте, что, вернувшись, уделите мне отдельный вечер своего времени.