Константин Шильдкрет - Розмысл царя Иоанна Грозного

— От твоих и холопьих ворогов, от князь-бояр!

Слова Выводкова звучали такой неподдельною искренностью и столько было в них ненависти, что Грозный размяк.

— А содеешь тот двор, пожалую тебя дворянином московским!

Годунов восхищённо приложился к царёвой руке.

Выводков пал на колени.

— Не зря земщина величает тебя холопьим царём! Тако и есть!

И в порыве самоотверженья:

— Утресь же со языки пойду по Москве! Кой противу тебя, загодя, пускай панихиду служит по животе по своём.

Он отполз на четвереньках к двери и нерешительно приподнял голову.

— Аль челобитная есть?

— Есть, государь!

— Сказывай, дьяк, на что печалуешься?

— Вели, государь, от кабалы свободить да на Москву доставить жену мою с сынишкой.

Взгляд царя закручинился. Голова его сиротливо свесилась на плечо.

— Како прогоним татарву, — немедля доставим.

И к Борису с плохо скрываемым страхом:

— Пошто не зрю гонцов из Можайска? Аль и впрямь орды пути поотрезали?

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Едва рать царёва отогнала крымских татар к Дикому полю, зачмутили нагайцы и черемисы. Торговые люди вынуждены были прекратить отправку караванов через низовые волжские и прикамские земли. Никакие заставы не останавливали татар. Они вырастали, точно из-под земли, в разных концах Московии, опустошали пашни и города и бесследно исчезали в лесах. С неумолимой жестокостью мор и враги косили людей целыми станами.

Улучив время, Василий пришёл к Скуратову.

— Надумал яз рогатку для татарвы.

Обрадованный Малюта после коротких расспросов увёл розмысла к Иоанну.

— Рогаток, государь, множество по тем дорогам, а доподлинной нету. Чтобы, выходит, поперёк горла крепость стояла у басурмен, а нам она, вроде тот пуп, посерёдке была: и голову, и пятки зреть можно.

Грозный помог Выводкову встать с колен и усадил его подле себя.

Наутро розмысл выехал с детьми боярскими на Волгу, чтобы оттуда пройти к реке Свияге и, ознакомясь с местом, поставить крепость.

По пути Василий решил свернуть в вотчину Сабурова и повидаться с семьёй.

Чем дальше уходил отряд от Москвы, тем тревожнее и тоскливее сжималось сердце Выводкова.

В вымерших деревеньках не слышно было на многие вёрсты ни человеческого голоса, ни лая псов. Избы были наглухо заколочены, и из них шёл смрад от разложившихся трупов. Изредка на дороге встречались рыскающие стаи голодных волков. Завидя отряд, они со зловещим воем отскакивали в кусты, чтобы сейчас же вновь наброситься на изглоданные останки павших от мора людишек.

Только по дворам и в подклетных сёлах царя да в монастырях, под навесами, высились горы хлебных снопов и теплился ещё призрак жизни. Но и там несладко жилось холопям. Лишь ничтожная доля зерна кое-когда продавалась или жертвовалась народу. Весь же хлеб шёл на потребу царёва двора и монастырей.

И так же, как в других местах, людишки при встречах с отрядом валились в ноги:

— Христа для, подайте на пропитание!

В одном из подклетных сёл Выводков сделал привал и пошёл к дьяку.

— А людишки-то мрут без прокорма, — глухо заявил он, глядя себе под ноги.

Дьяк сочувственно вздохнул и развёл руками:

— Кой тут прокорм, коли хлеба не стало!

Рука Василия угрожающе поднялась и ткнулась в сторону навесов, заваленных хлебом.

— Не стало?!

Старавшийся до того держаться приветливо, дьяк повернулся к порогу.

— Тот мне не гость, кой чёрную думку держит — царёво добро смердам пораскидать!

Выводков ушёл, хлопнув изо всех сил дверью, разыскал подьячего из отряда и усадил его за цидулу царю.

С пеною у рта выбрасывал он слово за словом и подгонял нетерпеливо подьячего.

— Ещё обскажи: «А видывал яз, царь-государь, како из-за лепёшки, что пожаловал яз единому смерду, стая людишек, яко лютые волки, насмерть погрызлась…» И ещё обскажи: «Да и видывал яз, како приказные, егда умрёт един в избе, со живыми ту избу заколачивают. И тако беззаконно и прелюто отходят в живот вечный живые со мёртвыми. А те приказные на сетования мои рекут словеса непотребные: поколику-де оставить живых в избе, мором поражённой, — разнесут они смерть по многим людишкам. А то ли Божье и царёво дело — без вины христиан в моровых избах держать?» И ещё обскажи, Ондреич…

Подьячий трясся от страха и, то и дело крестясь, вскидывал на розмысла умоляющий взгляд.

— Не токмо ты, а и яз за цидулу сию живота лишусь. Опамятуйся!

И, окончив цидулу, упал на колени перед киотом.

— Перед Богом пророчествую: не по-твоему будет, а како велось, тако застанется.

Он долго и обстоятельно доказывал, что царь, прочтя челобитную, немедля бросит в темницу обоих, а хлеба холопям всё равно не даст.

— И при былых великих князьях посещал Господь землю московскую. А князья и монастыри, да и сами митрополиты, зерно то зело берегли, сдожидаючись, покель можно до самого вершинного края цену ему поднять.

Ему удалось наконец убедить Василия не посылать сейчас челобитную, а припрятать её и дождаться удобного случая.

Далеко от вотчины опального князя Сабурова Выводков обогнал отряд.

Встревоженные людишки повыскакивали из клетей поглядеть на бешено мчащегося по починку всадника.

Василий остановился у бора и, спрыгнув с коня, скрылся в овраге. В покосившейся клети он не нашёл никаких признаков жизни. На ворохе перегнившего сена дремала сова. Почуяв человека, она в страхе метнулась в угол, забилась под подволокой и, вырвавшись в оконце, слепая от света, заплакала где-то высоко над головой. На полу, покрытые плесенью, валялись забавы Ивашки. В источенном брюхе деревянного конька тоненько попискивал мышиный выводок.

В полумраке повлажневшими глазами шарил Василий по сену. Какая-то непонятная сила толкала его подойти ближе. Он сделал шаг и, опустившись на колени, разобрал тряпьё.

Холодея от ужаса, розмысл отпрянул в сторону: на него глядел оскалившийся человеческий череп.

У клети толпились холопи, не смея переступить через порог.

Выводков уткнулся лицом в тряпьё и не шевелился.

— Да то ж рубленник Васька, — шептались людишки и тихо звали: — Василий, а Вася! Опамятуйся, Василий!

Не дождавшись ответа, они, преодолевая страх, вошли в клеть и вывели розмысла на воздух.

К бору скакал отряд.

Ондреич ворвался в кучку людей, окруживших Василия.

— Лихо? — взволнованно спросил он, ни на кого не глядя.

— Где взяться добру?…

Дети боярские остановились на ночлег в починке.

Розмысла увёл к себе в избу знакомый рубленник.

Разговор не клеился. Гость сидел понурясь и как будто чего-то ждал. У порога переминался с ноги на ногу подьячий.

— Мор, сказываешь?

— Он, батюшка, он, окаянный!

Ондреич с глубокой печалью поглядел на Выводкова.

— Пошли бы мы, дьяк.

— Пошли, Ондреич…

Но ни розмысл, ни подьячий не двинулись с места.

— Тако вот, — протянул хозяин, чтобы что-нибудь сказать.

— А коли померла? — усиленно зажевал ус подьячий.

— Кланя-то? Да, почитай, вскорости после отхода князя в украйные земли.

Рубленник забарабанил пальцами по столу и насмешливо поморщил нос.

— Чаяли — при служилых вздохнём повольготнее. Ан нет! Не с чего радоваться и ныне.

Он помолчал и перевёл разговор на покойницу.

— Всё тебя поминала… Обернётся, дескать, домой, ужо заживём. Слух ходил, что сам великой князь примолвил тебя!

Подьячий присел к столу и, сжав руками грудь, упавшим голосом выдавил:

— А мальчонка?

— Ивашка-то?

Хозяин перекрестился на потрескавшийся от сырости образок.

— Множество татарва крымская в полон людишек угнала.

Василий съёжился, точно от жестокого холода, и натянул на голову ворот кафтана.

Подьячий склонился к уху рубленника.

— А мальчонка-то, дьяков мальчонка?

— Вестимо, и его, сермяжного, угнала саранча некрещёная.

В Углицком уезде, в отчизне князей Ушатовых, согнали из деревушек в лес сотни холопей. Ночью и днём стоял в чаще необычайный гул. Одно за другим падали вековые деревья. Встревоженное зверьё ушло в дальние дебри; с отчаянным писком птицы беспрестанно кружились над головами людей, падали камнем на колючие сучья, пытаясь вызволить из придавленных гнёзд задыхающихся птенцов своих.

Выводкова охватила кипучая жажда работы. Он падал с ног от усталости, засыпал на ходу, но не давал себе ни минуты для роздыха.

— Сробить! Содеять крепость на славу и бить челом государю, обсказать всё без утайки про все великомученические кручины! — вслух выкрикивал он, чтобы заглушить в себе главную муку — воспоминания о жене и Ивашке.