Исчадие Кромки. Часть 2 - lanpirot
Мара даже не отшатнулась, да и я не стал поддаваться панике. Буду я еще перед такой умопомрачительной дамой лицо терять.
— До свидания, Гасан Хоттабыч! — хрустальным голоском пропела Богиня. — Я буду ждать тебя с нетерпением!
— Я вернусь, прекрасная Марина! — произнес я, взяв Снежную Королеву за ледяную руку и нежно её поцеловав в тыльную сторону ладони.
Губы мгновенно занемели от холода, но я стойко вытерпел эту боль. Марина дернулась, как будто от ожога, но тоже сумела сдержать свой порыв, и её прекрасная ладонь осталась в моих руках.
— Будь всегда такой же, как сейчас… — произнес я напоследок, отпуская её руку. — Я вернусь! Обязательно вернусь!
После моих слов Мара рассыпалась ледяным туманом, и мы с Матросскиным остались наедине с Ломоносом, восседающим на козлах Волшебной повозки.
— Ну, и чёй стоим? — совершенно непочтительно вопросил у меня Стихийный Дух. — Кого ждем? Залезайте шнуром — пока лошадки вразнос не пошли! Давненько мы их не выгуливали.
Я, кряхтя по привычке, залез в расписанные серебром сани, а Матроскин попросту перепрыгнул не очень высокий бортик. Ломонос стеганул лошадей длинным кнутом и закричал молодецким покриком:
— Н-но, родныйяяя! Трохай!
Сани легко взмыли вверх, с каждым мгновением поднимаясь всё выше и выше. У меня даже дух захватило: во все стороны, насколько хватало глаз, раскинулся заснеженный лес, поражая воображение своим безмолвным великолепием. Я навалился грудью на край саней, чтобы получше разглядеть всю эту красоту.
— Ох, красота-то какая! — голосом Яковлева из «Ивана Васильевича» вслух произнес я, устроившись поудобнее. — Лепота! — Езда на Волшебной повозке доставляла мне истинное наслаждение.
— Это кому как, — откликнулся Ломонос, обернувшись ко мне, — меня эта лепота поднебесная совсем не прельщает. По мне лучше по земле бродить, чем в небесах летать.
— А чего же тогда ты за кучера? — полюбопытствовал я. Делать пока было совершенно нечего, и я решил скрасить дорогу беседой со Стихийным Духом.
— По части летаний у нас Буран большой любитель, но его Летучие Коняшки на дух не переносят. А за кучера у нас раньше Опока был. Был, был, да весь вышел! Таперича мне вот за него отдуваться приходится! — недовольно добавил Ломонос.
— И куда же это он весь вышел? — поинтересовался я.
— А ты этой хохмы не знаешь? — неожиданно оживился Дух.
— Да, нет. Откуда? Я у вас тут проездом — без году неделя!
Ломонос положил поводья под зад и развернулся ко мне лицом. Я с опаской посмотрел вниз. Ломонос, уловив это движение, поспешил меня успокоить:
— Ты это — не боись, не сверзимся. Коняшки своё дело знают! — Ломонос даже лучился от осознания того, что нашел благодарного слушателя, поскольку в замке Марены эту историю знали все, до распоследнего бесёнка. — Таки вот, — продолжил он свой рассказ, — это еще до нашего заточения было. Пошли мы как-то с Опокой, значит, хозяйство Мары-Зимы посмотреть-проведать: ну там, везде ли снега намело, сугробы ли вдосталь, на реках лёд стало бы на крепость испытать… Дошли, стал быть, до просеки лесной. Слышь, с одной стороны бубенчик, а с другой колокольчик. С бубенчиком сермяга мужик в санях за дровами едет, а с колокольчиком — боярин знатный. На сермяге зипун ветхий надет, весь в дырах и прорехах, а боярин в шубе собольей в санях развалился…
Постепенно, по мере продвижения байки Ломоноса к завязке, у меня «просыпалось» стойкое узнавание будущего сюжета. Я уже и не удивлялся, что любая сказка, любой бородатый анекдот, имел под собой вполне реальную основу. А людская молва могла пронести её буквально через века, передавая из уст в уста.
— Так вот, — не прерываясь, продолжал трепаться Ломонос, — этот балбес, Опока, мне и говорит: эх, братец, кабы каждый смертный был в таком зипуне, так и работать нам куда сподручней было! А ума-то у бедолаги — вон, твой кот и то больше наплакал. Вот я ему и говорю: а давай на спор, что я боярина и в такой одёже заморожу до смерти, а ты этого лапотника не перемогёшь. Ну, ударили по рукам, значица. Я к своему толстому боярину, а он к мужику-сермяге. Я сани боярские догнал и шасть к боярину под шубу. Ну, и давай его там морозить. Бедолага до того много на себя одёжек напялил, что ему даже пошевелиться трудно было. Так и замерз ни за медный грошик!
— Ага-ага, — покивал я, чтобы хоть как-то показать заинтересованность, в общем-то давно известной мне истории. Жуть, как соскучился Ломонос по «новым ушам». Не обламывать же его? — И что твой коллега? Опока, — пояснил я, поскольку термин «коллега» был Ломоносу незнаком.
— А Опока, стало быть, тоже догнал своего мужика, и к нему под зипунок рваный сходу заскочил. Мужичишка ехал, ехал, чуйствует, замерзать начал. Сани остановил, соскочил, попрыгал, себя по бокам похлопал. Согреться, стал быть, не могёт — Опока его от души щиплет. Достал тогда мужик топор из саней и давай деревья в лесу валить. Да так разошелся-разогрелся, что и зипунок свой рваный скинул. Топором машет, а с него пар клубами валѝт. Холод страшный — аж деревья стонуть и трещать! А мужику хоть бы хны. А Опока, лупень, его зипунок ветхий морозит. Тот уже колом стоит, а Опока радуется: наденет мужик зипун, тут ему и конец! До того он зипунок проморозил.
Я с интересом наблюдал за раскрасневшимся Ломоносом. Ведь, и не человек это — Стихийный Дух, а ничто человеческое ему не чуждо. Вона, как языком метет! Да и рассказчик из него знатный. Я, даже зная, чем окончится эта нехитрая история, поневоле втянулся — уж очень эмоционально у него получалось.
— Мужик дрова нарубил, хвать зипун и об дерево, — Ломонос даже руками отчаянно жестикулировал, чтобы, значит, поэффектнее до меня донести. — Ух, — говорит, — как застыл, надобно его размять! И, обухом топора давай тот зипун колотить. После этого взял и на разгорячённое тело натянул. Тут Опоке и конец пришел — расплавился, как кусок льда на весеннем солнце. Только спор я выиграл на свою голову, — в сердцах сплюнул Ломонос, — теперь я и его работу на себе волоку. Благо, Коняшек нечасто выгуливать приходится. О, смотри-ка, старый, к Запретной Полосе подкатили! Ты это, шапку держи, да не урони…
А у меня
