Валерий Елманов - Правдивый ложью
– Память порочить, – бурчал он, недоверчиво глядя на меня. – Покамест все инако выходит и вовсе напротив. Он, счастливец, вскоре сядет на отчий трон, а я…
– Поедешь учиться правильно сидеть на этом самом троне, – бодро подхватил я, – дабы под тобой он не только никогда не рухнул, но и не пошатнулся. И никогда не считай счастливым того, кто зависит от случайностей, пусть и счастливых. Помни, за счастьем следует несчастье, за несчастьем – счастье. И так у каждого. Причем судьба их постоянно тасует, как карточную колоду, так что ни у кого и никогда не бывает чего-то одного непрерывного.
В ответ тяжкий вздох с явным оттенком зависти. Понятно. Тогда еще разик и с другого бока.
– И еще одно, – добавил я. – Везение расслабляет. Человек сам не замечает, как он начинает глупеть и все больше полагаться на судьбу, а не на свои собственные силы. Ему начинает казаться, что теперь все дозволено, и он стремится одним махом осуществить все свои желания.
– Но ведь получается у него, – перебил Федор.
– Пока получается, – напомнил я. – Но даже породистый скакун одним прыжком не сможет покрыть расстояние в несколько сотен верст. А любая деревенская кобылка преодолеет это расстояние за несколько дней, если не станет поворачивать на полпути.
– Значит, мне яко деревенской кобылке, – усмехнулся Годунов.
– Значит, тебе надлежит терпеливо готовиться в путь, выбрать правильную дорогу и следовать по ней, все время поглядывая под ноги и не думая о скорости, – поправил я. – И тогда ты придешь к своей цели, но только если на ходу не утратишь надежды и веры в лучшее. А потому никогда не забывай: после самой черной ночи всегда бывает светлый день, и даже после самого сильного ливня ярко светит солнце.
– Dum spiro – sperо[47], – слабо улыбнулся царевич.
– Что-то вроде, – согласился я и вспомнил, что у меня есть еще один железный козырь, который незамедлительно применил для вящей убедительности, кратко заметив, что было мне… видение, в котором…
Правда, касаемо скорого изменения статуса царевича в связи с боярским переворотом и убийством Дмитрия я тоже держался скромно, не позволяя себе обещать Федору что-то в открытую – мало ли как оно сложится на самом деле.
Насчет самого переворота сомнений не было – пружина сожмется, но что, если он случится, когда Федор будет находиться в Костроме? Тогда, чего доброго, Василий Шуйский может не мешкая объявить себя царем, а если и этот боярин окажется далеко от Москвы, найдется еще кто-нибудь.
Зато общий итог был лаконичный и приятный.
– В любом случае ты окажешься в противостоянии царя и бояр tertius gaudens. Это я тебе твердо обещаю, – уверенно заверил я его.
– Третий радующийся, – перевел он и призадумался.
«Вроде бы проняло», – решил я, глядя на своего ученика.
Кажется, я могу твердо рассчитывать, что каких-либо поспешных действий в ближайшее время он предпринять не должен, а дальше поживем – увидим.
Теперь можно и заняться сборами в путь-дорогу, но не тут-то было.
Кажется, в этот день светлокудрому красавчику Авось явно надоело глядеть в мою сторону – вчера насмотрелся, – и в довершение ко всему ближе к обеду в Москву прискакал гонец с грамотой от государя.
Прочитав ее, я понял, что выезд в добровольном порядке отменяется. Не успел я.
Всего посланий из Серпухова было два. Одно адресовалось мне, а другое – Басманову, но вызывались в ставку Дмитрия, причем немедля, трое – вместе с нами должен был прибыть и Федор Борисович.
И что бы значило отсутствие грамоты для Годунова?
Я призадумался, но чем больше размышлял, тем больше приходил к выводу, что знак недобрый и ничего хорошего он ни мне, ни тем паче царевичу не сулит.
Получалось, что Дмитрий явно не собирается признавать моего ученика своим наследником и престолоблюстителем. Именно потому он и не прислал Годунову особенной, лично ему адресованной грамотки.
Ведь Федькой-изменником его в ней назвать нельзя – тогда он точно не приедет, своим названым братом не хотелось, а придумать нечто третье у его советников кишка тонка.
Зато в письме для меня годится и нейтральное – со всем тщанием и бережением привезти Федора Борисовича Годунова. Точнее, оказать в этом деле всемерную помощь думному боярину Петру Федоровичу Басманову, который после получения аналогичного послания незамедлительно прибыл… ко мне.
Ну да, а к кому же еще ему идти, коли подлинная власть в Москве, а особенно в Кремле, сосредоточена в руках того, кого следует привезти.
И как быть, если этот человек воспротивится?
Но я успел чуть раньше, отправив Дубца с посланием к царевичу. Было оно кратким – запереться в своей опочивальне и ждать меня, никуда не выходя. Кроме того, с моим посыльным ехали еще трое ратников, которые должны были встать у входа в опочивальню и никого туда не пускать.
Сам Дубец должен был спешно собрать пару-тройку медиков и вежливо пояснить им, что царевич болен, а причина болезни им пока непонятна, но скорее всего сильный испуг, неизвестно чем вызванный.
Ратники только-только ускакали, когда на мое подворье въехал Петр Федорович.
Своей тревоги Басманов не скрывал, но я сразу объявил ему, что царевич никуда не поедет.
– Везти еле живого вроде как в указе государя не сказано, да и какое может быть бережение в дороге. Отдаст богу душу – с нас спрос. Да и негоже болезного силком тащить. Вот у тебя в грамотке как написано? – И застыл в ожидании.
Петр Федорович замялся и нехотя протянул:
– Я ее на подворье оставил, чего попусту в руках трепать. Да и ни к чему она, там все яко и у тебя. – И, торопливо меняя тему, хитро прищурившись, язвительно осведомился: – А что с им? Вчерась вроде бы в полном здравии пребывал, егда батюшку хоронил, а ныне…
– Это он держался, чтоб виду не показать, – пояснил я. – А сегодня, после того как я показал ему эту грамотку, немочь его сразу и свалила. И лоб испариной покрылся, и ноги подкосились. Еле-еле успел подскочить и удержать, а то бы он прямо по лестнице и загремел вниз. Сейчас в постели пребывает.
– Ишь ты, – сокрушенно покрутил головой Басманов, не зная, что сказать.
Звучало и впрямь убедительно.
Правда, и унизительно тоже, но тут уж ничего не попишешь.
За царевича я не беспокоился – свою роль болезного он сыграет как надо, да и не роль это вовсе, а так, пустячок, где даже и слов нет.
Все равно Басманова к нему не допустят, так что не обязательно стонать и изображать тяжкие муки и неимоверные страдания. Даже валяться в постели и то нет нужды – сиди и разбирай изрядное количество скопившихся челобитных на царское имя.
Неудобство лишь одно: нельзя выходить из опочивальни до нашего отъезда, зато потом можно сразу бодренько вскочить и продолжать править Москвой как ни в чем не бывало.
Кстати, быстрое выздоровление тоже оправданно. Раз болезнь произошла от страха, то с его уходом исчезла и она. Снова не подкопаешься.
А вот нежелание Петра Федоровича показать присланную ему грамоту настораживало. Скорее всего, в ней были какие-то дополнительные инструкции, вот только какие именно?
Ладно, это тоже на потом – сейчас куда важнее мой ученик.
Конечно, Федор, к которому я поспешил сразу после ухода Басманова, поначалу заупрямился:
– Тебя, стало быть, на смертные муки, а сам в теплую постелю?! – гневно заявил он, когда узнал, в чем дело.
Пришлось втолковывать, что как раз если мы поедем вместе, то эти смертные муки, причем для нас обоих, куда вероятнее. Раз Дмитрию опасаться нечего, значит, можно меня на дыбу, а Федора прикончить поделикатнее, например, отравить втихую.
Зато если он останется, то Дмитрий будет не уверен, как поступит теперь его «названый брат», получив известие о моей смерти. Опять же Годунову, ссылаясь на подлое убийство князя, будет куда легче всколыхнуть Москву.
Значит, он поостережется учинять надо мной насилие.
– А я ее и впрямь подыму, – твердо заверил меня Федор, согласившись наконец на мое предложение побыть до моего отъезда хворым. – Ей-ей, подыму, так и знай. К тому же, – криво усмехнулся он, – терять мне тогда все равно нечего и… некого. Правильно батюшка мне перед смертью сказывал: един ты такой. И могутен, яко лось, ан за сырым мяском не гонишься и до человечинки не падок…
Помню, как же. Именно это совсем юный Борис говорил еще моему дядьке в Александровой слободе, и говорил искренне, от души. Ага, вот и до самого Константина Юрьевича дошли…
– Сказывал, батюшка твой таков был и ты весь в него уродился, что ликом, что душой. Потому и заповедал мне за тебя держаться – от кого от кого, а от тебя ножа в спину опасаться не надобно. За князя Дугласа ты сам месть учинил, ну а по тебе уж я тризну воздам.
Я открыл было рот, хотя и не знал еще, что скажу – просто сбить накал, но он грозно возвысил голос:
– И не перечь мне! От своего слова все одно не отступлюсь. В жизни я и без того накуролесил изрядно – доселе стыдоба, как вспомню свое «царствование», – зло фыркнул он, – так хоть помру с честью. И быть по сему!
