Гарри Гаррисон - Да здравствует трансатлантический туннель! Ура!
Прямо у ступеней Сити-холла была воздвигнута торжественная трибуна, щедро украшенная флагами и даже с виду тяжелая от позолоты, утыканная микрофонами для выступающих и с вовсю наяривающими оркестрантами за их спинами. Пользующиеся случаем поговорить политические деятели неустанно напоминали о величии происходящего и о громадном собственном вкладе в это происходящее, но на них не очень-то обращали внимание; в каком-то смысле они создавали всего лишь шумовой фон сродни тому, который делали музыканты, с неиссякающим темпераментом игравшие в перерывах между речами. И те и другие вызывали у толпы не более чем мимолетный интерес – хотя, конечно, звуки музыки доставляли людям определенное удовольствие; ибо все пришли сюда увидеть кое-что иное, более поразительное, более достойное сохраниться в памяти, нежели политиканы и флейты. Поезд. Тот самый. Вот он, ярко сверкает на солнце. Бродвей был до середины засыпан песком, на песок уложили шпалы, на шпалы – рельсы, и ни одна душа не вздумала жаловаться на сбой в движении городского транспорта – потому что ночью по этим рельсам, пятясь, медленно прополз поезд, сопровождаемый марширующими по обе стороны от него солдатами, и встал в ожидании рассвета. Вот он: перила смотровой площадки последнего вагона – вплотную к трибуне, вагоны четко выстроились на рельсах, отбрасывая солнечные блики, сверкая эмалью глубокого, словно океан, голубого цвета, оттененного возле окон белым; голубой и белый – официальные цвета туннеля. На каждом вагоне красовались блещущие, причудливо выписанные золотом буквы, гордо заявляя: «Трансатлантический экспресс». Но как ни привлекательны были эти вагоны, у локомотива толпа стояла гуще всего, прижавшись вплотную к ограждению и непроницаемым линиям солдат за ним – то были высокие, крепкие ребята из Первой Территориальной Гвардии, очень внушительные в своих ботинках до колен, офицерских походных ремнях «Сэм Браун» на поясах, с ритуальными томагавками у бедер, гусарскими киверами на головах и винтовками «на плечо»; по случаю важности происходящего штыки были примкнуты. Что это был за локомотив! Родной брат обслуживавшего английскую часть туннеля могучего «Дредноута», названный «Императором», – и вполне по праву, ибо его полированные, мощные, посеребренные наружные механизмы имели вид вполне императорский. Поговаривали, что создатель этой огромной машины получил докторскую степень Массачусетского технологического института, и, возможно, так оно и было – ведь двигатель питался от атомного реактора, как у «Дредноута».
Начали прибывать счастливые пассажиры, машины их скапливались на очищенном от толпы участке у конца состава. Все они были богатыми, щедро оделенными судьбой людьми, влиятельными, красивыми; им-то и удалось добиться участия в праздничном пробеге. Восторженные крики раздавались всякий раз, когда показывалась какая-нибудь значительная персона и проводники помогали ей пройти к своему месту. Стрелки часов на башне Сити-холла все больше приближались к часу, на который было назначено отправление, волнение нарастало, хотя обрывки напыщенных фраз последних ораторов еще прокатывались над толпой. Со смотровой площадки поезда председатель правления компании Трансатлантического туннеля сэр Уинтроп выступал с речью, которой с некоторым интересом внимали те, кто стоял поближе, но которая была совершенно не слышна остальным. Вдруг в задних рядах возникло какое-то движение, несколько голосов принялись скандировать сначала неразборчиво, а потом, по мере того как к ним присоединялись другие, все громче и громче, пока наконец напрочь не заглушили оратора:
– Ваш-инг-тон! Ваш-инг-тон! Ваш-инг-тон!
И сильнее, и сильнее, теперь это кричали буквально все; сэр Уинтроп, уступая желанию народа, улыбнулся и жестом позвал Огастина Вашингтона к микрофону. Восторженные крики отразились эхом от стоявших по сторонам высотных зданий с такой силой, что разжиревшие голуби облаком взметнулись с земли и встревоженная стая заметалась над толпой. Шум нарастал, становился громче, но вот Вашингтон поднял руки над головой, и сразу все стихло. Теперь наступила настоящая тишина, ибо люди хотели слышать его и запомнить каждое слово – ведь он был героем дня.
– Братья американцы! Сегодня – день Америки. Этот туннель рыли, бурили и строили американцы, каждую милю до станции на Азорах. Американцам выпало и умирать во время строительства, но это была достойная смерть, потому что мы делали то, чего не делал еще никто, строили то, чего никогда не существовало до нас, и добились победы, какой никто еще не добивался. Это – ваш туннель, ваш поезд, ваш успех, потому что без железной воли американского народа, которая поддерживала нас, все это никогда не стало бы реальностью. Я приветствую вас, и благодарю вас, и говорю вам: всего доброго.
Крикам, которые разразились затем, не было конца, и даже те, кто стоял рядом, ни слова не смогли разобрать из речи генерал-губернатора американских колоний, что, в конце концов, вряд ли было трагедией. Когда он добрался до конца своей речи, вперед выступила его супруга, сказала несколько приличествующих моменту слов и затем разбила бутылку шампанского о корпус локомотива. Только оглушительный звук свистка «Императора» восстановил тишину; люди, стоявшие рядом с ним, зажали руками уши. Теперь стали слышны бесчисленные громкоговорители, установленные на столбах вокруг парка, они доносили далекие звуки, которым вторили такие же звуки здесь: радиопередача шла прямо с Паддингтонского вокзала в Лондоне.
– Просьба занять места! – повторил кондуктор в Нью-Йорке; свистки проводников перекликались через Атлантику. Люди теперь притихли, слышалась только шумная суета последних приготовлений перед отправкой: хлопанье дверей, громкие распоряжения, снова свистки – пока наконец, как только стрелки часов указали время отправления, не были отпущены тормоза и низкий металлический лязг не возвестил, что два поезда начали свое плавное движение. Тут уж не осталось никакой сдержанности, толпа докричалась до хрипоты, и многие еще долго бежали за удаляющимся поездом, что было сил размахивая руками вслед. Вашингтон и все, кто был рядом с ним, махали в ответ, стоя под прозрачным колпаком, который, как только поезд тронулся, был опущен над смотровой площадкой. Путешествие началось.
Стоило поезду нырнуть в туннель под Гудзоном, Гас прошел в вагон-бар, где его встречали громкими приветственными возгласами, аплодисментами и широким выбором протянутых ему навстречу бокалов, из которых он согласился принять один или два. Однако, когда состав вылетел наружу в Куинсе, Гас извинился и ушел в свое купе, где был приятно удивлен, обнаружив его пустым; остальные явно были в переполненном баре, который Гас только что покинул. Ему же было приятнее посидеть у окна, за которым мелькали маленькие домики, потом луга и фермы Лонг-Айленда; мысли и воспоминания мелькали с той же калейдоскопической быстротой. Работа сделана – это невозможно было себе представить. Все люди и все сотни тысяч часов страшных усилий, поглощенные ею; туннельные секции и полотно, подводная укладка, операции субмарин, мост, конечная станция… Все кончилось. Лица и имена всплывали в памяти нескончаемой чередой, и если бы Гас дал волю своей усталости, то был бы просто раздавлен. Но нет, его поддерживал на плаву успех, осязаемый успех. Трансатлантический туннель! Наконец-то!
Проламывая воздух, поезд канул в отверстие туннеля в Бриджхэмптоне и понесся дальше под атлантическим мелководьем. Быстрее и быстрее, словно мысли Гаса, – до тех пор пока, снова сбрасывая ход, «Император» не вылетел под лучи солнца у станции Грэнд-бэнкс, где по другую сторону платформы уже дожидались цилиндрические вагоны «глубоководного» поезда. Пассажиры обычного рейса просто перешли бы из одного состава в другой, багаж их, заключенный в специальные контейнеры, за это время тоже бы перенесли, это было делом нескольких коротких минут. Но сегодня для стоянки был отведен целый час, чтобы участники праздничного пробега могли осмотреться на искусственном острове. Гас уже не раз видел причалы, где рыбачьи катера выгружали улов, депо, пакгаузы, поэтому он просто перешел платформу и снова уселся сам по себе, все еще обуреваемый мыслями, – а тут и гомонящие пассажиры постепенно начали возвращаться и занимать свои места, охая при виде роскошной обстановки, ахая, когда пневматические двери, коротко свистнув, самостоятельно скользнули в пазах и герметично закрылись. Прежде всего здесь обращали на себя внимание массивные клапаны и сверкающая полированной сталью камера, которая в действительности была воздушным кессоном. Стоило дверям закрыться за пассажирами, заработали насосы, откачивая воздух из пространства вокруг поезда, так что вскоре весь состав завис в глубоком вакууме без какой бы то ни было опоры. Лишь тогда открылись створки герметичного люка в другом конце, и обтекаемая серебристая змея скользнула в вакуумированный туннель впереди. Начался разгон. Внутри поезда ничто даже не намекало на дикую быстроту перемещения, и это было к лучшему, потому что, скатившись с возвышенности Лаврентия по скалистому склону, поезд набрал предельную скорость – что-то около 2000 миль в час. Но поскольку снаружи ничего не было видно, пассажиры вскоре утратили интерес к происходящему и принялись гонять резвых официантов за выпивкой, закусками, а некоторые, совсем уж заскучав и не находя иного способа развлечься, решили перекинуться в картишки. Но Гас как наяву видел перед собою окружающий пейзаж – выемку, тянущуюся по дну океана к великой зоне разломов, и плавучий мост в середине. Хорошие люди погибли здесь, – а теперь поезд летит по туннелю, через мост, а чуть позже уже начинает подниматься к Азорской станции и снова вплывает в кессон, только на этот раз воздух снаружи впускают.
