Валерий Пушков - Кто сеет ветер
— Хамы!.. Сволочи!.. Стреляйте скорее!..
В это время Ярцев допрашивал второго офицера.
— Фамилия и имя?
— Сергей Шафранов.
— Чем занимались до поступления на военную службу?
— Учился.
— В каком учебном заведении?
— В Иркутской гимназии.
— Кончили?
— Да.
— Что заставило вас поступить в карательный отряд?
— То, что вас заставило быть партизаном, — жизнь.
— Может быть, вы сумеете сказать немного определеннее. Нам важно знать: поступили вы в отряд добровольно или по принуждению?
— Мне предложили, я не отказался. Насилия не было.
— Может быть, вы не отказались только потому, что боялись наказания: тюрьмы или расстрела?
— Нет, этого я не боялся.
— Значит, пошли добровольно?
— Да.
Офицер говорил тихо, отчетливо и совершенно спокойно. -
— Что же тогда побудило вас вступить в офицерский отряд? — спросил Ярцев. — Ведь вы же знали, что цель его — расстрелы крестьян и рабочих?
В этот момент донесся залп выстрелов. Офицер прислушался, посмотрел партизану прямо в глаза и ответил:
— А вы… не расстреливаете?
— Мы расстреливаем тех, кто мешает нам жить и трудиться. Не мы к вам пришли, а вы к нам.
— Это опять старое: вы ищете виновных, а для меня их нет. Мы помешали вам, а вы — нам; у вас одна вера, у нас другая. Кто победит, тот и прав будет.
Он остановился и добавил задумчиво:
— Теперь мне кажется, что победа за вами. Ваш путь труднее, но вы устойчивее, в вас больше веры и дерзости, а это громадная сила. Сумеете — будете правы.
— Крутишь ты что-то, парень, — вмешался хмуро Деньшин. — Если ты правда веришь в нашу победу, зачем же встал тогда на сторону контрреволюции?
Офицер посмотрел на него, перевел взгляд на Ярцева, натянуто улыбнулся и ответил:
— В такое время трудно остаться пассивным. На той стороне все мои близкие, я вырос в той среде… А вам я чужой, и вы мне тоже чужие!
Ярцев встретился взглядом с его глазами, и в нем неожиданно поднялась теплая жалость к этому тихому спокойному юноше.
— Вы прямодушны и искренни, — сказал он взволнованно, — но освободить вас после ваших слов мы не можем. Вас ждет расстрел или заключение.
— Для заключенных тюрьмы не выстроены, — резко сказал Деньшин, смахнув со лба потную белокурую прядь волос. — Нельзя нам, Максимыч, жалеть!.. Всю революцию из-за жалости погубить можно. Они с нами не так говорят.
Ярцев молчал, весь побелев от какого-то горького необоримого волнения.
— Нет, я против расстрела выдавил, наконец, он с трудом. — Если мы пощадим его, он не пойдет против нас…
— Очень уж ты доверчив, — сказал Деньшин. — Ставлю на голосование: кто за помилование?
Вздрогнули и тихо поднялись две руки.
— Кто за расстрел?
— Четверо, — спокойно сосчитал офицер. — Тем лучше!.. — Он повернулся вдруг к Ярцеву. — Об одном прошу расстреляйте меня на скале, чтобы труп упал в море
— Иди, Максимыч. Для такого, как ты, полезно будет, а то ты вроде Пилата, все норовишь чистым остаться, руки умыть, — сказал Деньшин, смотря в упор на товарища.
Ярцев молча взял легкую кавалерийскую винтовку, проверил обойму и повел осужденного к морю. Идти по камням было трудно. Офицер все сильнее приступал на левую ногу. Ярцев, заметив, что он хромает, предложил отдохнуть.
— Ничего… Рана пустяшная, я еще в состоянии танцевать вальс.
Офицер улыбнулся и сделал несколько па, но, почувствовав в ноге сильную боль, нахмурился и сжал зубы.
— Нет ли у вас-закурить? — обратился он к Ярцеву. Тот достал папиросу, передал и зажег спичку. Руки, его дрожали. В эту минуту ему хотелось, чтобы белогвардеец или ударил его, или же, пытаясь обезоружить, схватил за дуло винтовки, вступив в последнюю борьбу за жизнь, во время которой так просто
сводятся счеты. Но офицер, хромая, покорно шагал вперед.
Подошли к берегу моря, высокому и крутому. Внизу в спокойствии бухты, виднелся японский сампан с приподнятым кормовым веслом, брошенный белогвардейцами при бегстве на крейсер. С моря уже полз обычный туман, тушуя весь берег одним ровным тоном молочно-серого цвета.
Осужденный попросил еще одну папироску и молча встал на краю скалы. Ярцев поднял винтовку, потом также решительно и быстро дернул ремень, закинул ружье себе за плечо и, сделав офицеру знак идти по тропинке вниз, подвел его вплотную к сампану, Поблизости не было ни души. Туман густел.
— Лезьте! — скомандовал Ярцев.
Офицер, прихрамывая, пробрался по камням на сампан. Ярцев оттолкнул лодку.
— Попытайтесь спастись, — сказал он вдогонку со спазмой в горле. — Туман вам поможет… И запомните вот что: из-за жалости к человеку, который, может быть, завтра снова пойдет против меня и моих товарищей, я нарушил постановление ревтрибунала, а за это у нас расстреливают!..
Ярцев поворотился к сампану спиной и медленно пошел назад на скалу. Здесь он снял со спины винтовку и два раза выстрелил в воздух…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Наль никогда не упорствовал в своих ошибках. В его характере совершенно отсутствовало то мелкое ложное самолюбие, из-за которого люди часто отстаивают мнимую правоту своих действий даже тогда, когда понимают хорошо сами, что они не правы. Но точно так же он не хотел и не мог идти на уступки, когда правда, по его убеждению, была целиком на его стороне. В этих случаях он был беспощаден к другим так же, как и к себе.
Эпизод с корзиной цветов, так больно и неожиданно раскрывший всю неискренность поведения Эрны, поставил перед Налем серьезный и сложный вопрос об его дальнейших взаимоотношениях с сестрой. Он любил Эрну по-прежнему, чувствуя теперь эту любовь, может быть, даже острее и глубже, как это нередко бывает при опасности потерять близкого человека, но прежнего доверия к ней уже не было.
Он пытался ее понять и не мог. Прямодушная натура его никак не мирилась с возможностью поступить так, как это сделала Эрна, общаясь с одним из фашистских вождей, работая на него и в то же время не говоря брату об этом ни слова. Такое беспринципное поведение было опасно прежде всего для друзей, и потому Наль без малейшего колебания переехал от сестры в отдельную комнату. Но тревога за Эрну осталась.
Желая помочь ей, заставить чистосердечно раскаяться, стать снова близким другом, любимой сестрой, Наль поехал на старую квартиру, чтобы прямым и решительным разговором положить, наконец, предел обоюдным сомнениям и мукам. Но оказалось, что Эрна переехала тоже в другую комнату, оставив для него письмо у хозяйки, в котором сообщала о своем полном разрыве с бароном Окурой и упрекала брата в жестокости.
«Ошибки у всех бывают, — писала она, — но нельзя так поспешно считать их предательством! Свойство больших революционеров, помимо их твердости и решимости, — чуткость к товарищам…»
Нового адреса она не указала, но в приписке сообщила, что заедет к нему или сегодня вечером, или завтра и тогда расскажет ему все подробно.
Поздно вечером в дверь его комнаты постучали так осторожно, так тихо, что сердце дрогнуло.
«Пришла все-таки!..»
Он бросился к двери, поспешно открыл ее и, изумленный, остановился: через порог, с небольшим чемоданом в руке, переступила Сумиэ. Продолговатые глаза ее смотрели взволнованно и тревожно.
— Сумико!.. Откуда? — проговорил он ошеломленно. — И почему с чемоданом?
Она заметила его изумление и сразу вся съежилась.
— Я была на вашей старой квартире, хотела переночевать у Эрны, но она куда-то уехала. Хозяйка сказала, что вы теперь живете отдельно, дала ваш адрес, и я пришла, — сказала Сумиэ робкой скороговоркой, нерешительно останавливаясь у двери.
Наль взял у нее чемодан и поставил к стене. Девушка смущенно и грустно на него посмотрела.
— Я очень поздно. Вы меня не прогоните?
— Как вам не стыдно, Сумико! Разве мы не друзья? — ответил он, помогая ей снять пальто.
— Я знаю. Оттого и пришла к вам. У меня большое несчастье.
Она растерянно замолчала, но Наль догадался сразу.
— Новая статья Онэ-сан?… Да?
Сумиэ неопределенно качнула пышной прической и села в подвинутое ей кресло.
— Я еще не читала, но я о ней знаю, — ответила она дрогнувшим голосом, внимательно оглядывая Наля тоскующими чуть скошенными глазами. — Папа-сан сделал большое мошенничество. Я слышала, как говорили в трамвае об этой статье и смеялись над папой.
Наль, стремясь понять до конца цель ее позднего посещения, невольно оглянулся на чемодан.
— Вы что ж… из дома совсем?
— Да, хотя вы когда-то и были против. Я не могу больше…
— Имада-сан знает об этом?
